Мужчины же, сидевшие поодаль, говорили о своем. Молодых мужчин в деревнях оставалось все меньше: из тех, что не попали на фронт, большая часть стремилась в города в поисках заработка и веселой жизни, да там и оседала. За спинами отцов маячили насупленные мальчишки-подростки; у них было уже достаточно сил, чтобы помогать семье, однако же проблемы старших их пока что совершенно не заботили.
В центре мужской группы всегда был Гирам Стоддард, кузнец и ветеринар, а также член местной крикетной команды — он обычно охранял воротца. Рядом с ним частенько сидел и его брат Джейбиз, хозяин гостиницы «Большая Медведица». Братья обменивались новостями с местными фермерами, среди которых был и самый богатый из них, Генри Эймс. Впрочем, местным он не считался, хотя давно уже перебрался в Уэлсток из соседнего графства и прожил в этой деревне более десяти лет. Правда, люди вели себя по отношению к нему и членам его семьи очень вежливо, но по-прежнему считали их чужаками. Во всяком случае, среди мужчин Генри Эймс был единственным, к кому все неизменно обращались «мистер Эймс».
Мужчины в отличие от женщин сохраняли на лицах весьма мрачное выражение, даже беспечно болтая друг с другом. Сперва, впрочем, основной темой их беседы, как и у женщин, стали Джордж Гибсон и его несчастная семья. Затем они перешли к более насущным проблемам. В частности, они говорили о том, что катастрофически не хватает рабочих рук. Кстати, Джордж Гибсон был сельскохозяйственным рабочим и жил в коттедже, принадлежавшем леди Аглае. Простые землепашцы дружно затыкали рот тем «теоретикам», которые уверяли, что сельское хозяйство вскоре будет полностью механизировано, — ведь никто из этих крестьян (за исключением все того же мистера Эймса!) не мог себе позволить купить новую и дорогую технику, а лошадей во время войны погибло столько, что в ближайшее время восстановить лошадиное поголовье уж точно не удастся. Те же опасения относились и к остальным домашним животным: поголовье коров и овец также значительно уменьшилось, и не хватало рабочих рук, чтобы ухаживать за скотиной… Ох, и тяжелые времена наступили! Может, даже тяжелее, чем в войну. Кто-то вспомнил, что политики клятвенно обещали «готовые дома для героев», и эта острота была встречена ироническими смешками, в которых явно недоставало веселья.
Желая несколько разрядить обстановку, Гирам повел речь о том, что лето нынче пришло рано, а это обещает хороший урожай сена. Упоминание о созревающих травах естественным образом привело к обсуждению сенокоса и расчистки совершенно заросшего крикетного поля, а это, в свою очередь, вызвало очередной приступ подавленного молчания: мужчины вспомнили, скольких игроков недосчитается теперь их команда.
Помолчав, Гирам с притворной бодростью вызвался:
— Что ж, придется мне после службы сходить к ее милости и попросить у нее на время газонокосилку. Кто со мной?
Четверо или пятеро, хотя и неохотно, все же откликнулись на его предложение. А вот когда был жив сэр Родрик, предложение это прозвучало бы для любого весьма заманчиво: сэр Родрик, конечно же, сразу дал бы газонокосилку, да еще и каждого угостил добрым кувшином пива — на прощанье. А вот иметь дело с ее милостью…
Словно читая мысли односельчан, старый Гаффер Тэттон проскрипел:
— Ох, и плохие ж времена настали! Ох, плохие!..
Мужчины расступились, пропуская старика в центр своего кружка. Он опирался на толстую дубовую палку, которую вырезал себе, пока ревматизм не успел еще совсем изуродовать ему ноги и руки и согнуть крючком спину. В свое время Гаффер слыл искусным резчиком по дереву, плотником и колесным мастером. Но те дни давно миновали, и теперь он считал, что его мастерство вряд ли кому-нибудь понадобится, и любил повторять, что если в военное время почти все старались делать на фабриках, то и в мирное время по привычке станут поступать так же, а старые мастера вроде него останутся не у дел. Его мрачные предсказания, конечно же, в итоге сбылись, но в те дни кое-кто из молодежи и посмеивался у него за спиной. Однако большая часть жителей деревни с уважением относилась к этому мудрому старику.
Посмотрев вокруг затуманенным взором, Гаффер Тэттон промолвил:
— Да, тяжкие времена посланы нам во испытание! Только что ж удивляться? Ведь нынче как раз урочный год! В прошлый-то раз мы притворились, будто урочного года и не заметили! Так что теперь придется вдвойне отдуваться!
Отлично понимая, о чем он говорит, старшие мужчины беспокойно задвигались; по виду их было ясно, что им очень хочется сменить тему разговора. Когда же кто-то из парней, совершенно сбитый с толку словами насчет «урочного года», попросил разъяснений (мистер Эймс тоже явно обрадовался, что кто-то задал вопрос, так и вертевшийся у него на языке), то уже не только в глазах мужчин замелькала тревога, но кое-кто собрался и поспешил уйти прочь. Но Гаффера Тэттона не так-то легко было сбить с нужной темы.
— Первый раз это был 1915 год, — произнес он с нажимом. — Оно, конечно… война и все такое… И Она нас тогда простила, это точно. Да только в этот раз уж не простит! И ведь Она не раз нас предупреждала, неужто не заметили? Умер сэр Родрик! А его полноправный наследник… Нет, над ним точно проклятие тяготеет!
Кое-кто из собравшихся даже присвистнул. Всех огорчали печальные сведения о болезни мистера Эрнеста — эти сведения местные жители вытянули из его слуги, мистера Тинклера, имевшего привычку по вечерам заходить в «Большую Медведицу». Этот Тинклер, хоть и был «одним из Ланнонов» по рождению, оказался вполне приличным парнем, знал великое множество всяких историй и анекдотов, а также обладал удивительной способностью выпивать немыслимое количество местного сидра.
И все же столько времени прошло с тех пор, как мистер Эрнест вернулся, а здоровье его по-прежнему пребывало в весьма плачевном состоянии!
— Хрупкий он очень! — как-то заметил мистер Тинклер и снова повторил, словно одобряя выбранное им определение: — Да, хрупкий! Таким трудно жить. У них, как говорится, душа тонкая, артистическая. Ясно вам? Для тех, у кого такая душа, это свойство — не то благословение, не то проклятие…
Вот и он произнес вслух слово «проклятие», хоть и вкладывал в него совсем не такой смысл, как Гаффер Тэттон…
Однако сейчас старик был охвачен порывом красноречия. И утверждая, что им надо только прихода священника и дождаться, вещал:
— Так ведь оно как положено? Ведь до Троицына дня рукой подать! И если мы не упросим святого отца благословить колодцы и источники…
Кашлянув, Гирам прервал старика:
— Мы, между прочим, говорили о том, что надо бы крикетное поле в порядок привести. И хотели после службы зайти к ее милости, чтобы…
Гаффер прямо-таки побагровел:
— А я думал, вас наши колодцы заботят! Неужто ж вы не поняли, что Она и есть одно из посланных нам несчастий? Что Она — это тоже предупреждение?
И многим показалось, что это действительно так; они бы, может, и вслух это высказали, да только тут как раз мимо проехала еекарета. Услышав целый хор голосов, произносивших: «Доброе утро, госпожа!», она,то есть леди Аглая, вышла из кареты, несколько раз благодарно и надменно кивнула в сторону снятых шапок и склоненных голов, а потом важно прошествовала вверх по дорожке, ведущей между могильными плитами к входу в храм.
Люди покорно двинулись следом.
Но проповедь священника они в тот день слушали плохо.
«А ведь они что-то припозднились с подготовкой крикетного поля», — подумал неожиданно Эрнест, когда бродил в окрестностях замка, пытаясь спастись от неотступных страшных видений.
Позабыв о том, что собирался заняться рисованием, он позволил ногам самим нести его. Обрывки воспоминаний о том, как однажды летом он приезжал сюда в отпуск с фронта, вдруг пробудились в его душе; вскоре он увидел крикетное поле, сейчас более всего похожее на обыкновенный лужок, хоть трава там и была, пожалуй, чуть покороче, чем жнивье на хлебном поле. Но для хорошего удара слева поле, конечно, совершенно не годилось.