Скэтваль даже зубами скрипнул, увидев, что некоторые люди с серьезным видом кивают в знак согласия со словами жреца. И больше никто явно не собирался уходить с этого поля, где проклятый вайдесский миссионер устроил моленье своему богу. Квелдальф, впрочем, ничем не выдал того торжества, которое наверняка испытывал. Настоящий халог. Ведь любой вайдесс на его месте, конечно же, не удержался бы — и потерял бы уважение тех, чьи души только что сумел завоевать. А Квелдальф просто продолжил службу, словно ничего и не произошло, прекрасно понимая, что молчание и тихий жест убивают порой куда быстрее громких криков и звонких мечей.
Скэтваль, кипя от ярости, неторопливо двинулся прочь. Даже если б он сейчас поднатужился и попытался продолжить словесный поединок с Квелдальфом, это ничего бы ему не дало, а вот лицо свое он бы потерял. Сознавая собственное поражение, он вломился в лес, ничего не видя перед собой, и чуть не сбил с ног Гримке, сына Гранкеля.
— Что, тоже хочешь попытать счастья среди последователей Фаоса? — зарычал Скэтваль.
— Зачем? Можно ведь наблюдать за противником, вовсе не испытывая желания перейти на его сторону, — спокойно ответил Гримке.
— Ну что ж, ты по крайней мере понимаешь, что он — наш противник, и смертельно опасный противник! А эти сырные головы, что вокруг него собрались, этого даже замечать не желают! — Скэтваль злобно прищурился, снова глянув в сторону поля, где Квелдальф вместе с неофитами распевал очередной гимн доброму богу, переведенный им на язык халогов. — А тебе не кажется, что этот наглец и сам должен… кое-чего опасаться?
Гримке, сын Гранкеля, выразительно посмотрел на меч, которым был опоясан Скэтваль.
— Ну, это ты и сам мог бы обеспечить…
— Я и хотел его припугнуть, да не стал: побоялся смутить души тех, кто поверил в этого доброго бога. А вот если бы тебе удалось погубить южан — и в первую очередь Квелдальфа, их «заслонную лошадь», — с помощью колдовства, то все сразу поймут, что боги халогов сильнее, чем какой-то Фаос, о котором Квелдальф столько болтает.
Гримке, сын Гранкеля, долго и молча смотрел на своего вождя, потом осторожно усмехнулся:
— Что ж, можно попробовать.
— Вот и попробуй! Слишком долго я терпел присутствие здесь этого предателя! И дождался, что его предательское учение пустило корни среди моего народа! И теперь уже невозможно просто убить Квелдальфа и его вайдесских дружков: это вызовет куда большие раздоры, чем нам бы хотелось, а учение его до конца придушить не сумеет. Но ты ведь не собираешься просто убивать его, да?
— Нет, не собираюсь. — На лице Гримке были написаны презрение и холодный расчет. — Хм… Пожалуй, лучше всего дождаться полуночи, когда его бог становится не столь могущественным…
— Поступай так, как тебе заблагорассудится. В вопросах магии, как тебе известно, я… — Скэтваль вдруг умолк и уставился на колдуна. — Ты что это? Неужели даже ты признаешь могущество Фаоса?
— Вот как я признаю его могущество! — Гримке сплюнул на землю меж ног, как это делали вайдессы при упоминании ненавистного им бога Скотоса. — Но всякий бог является истинным для тех, кто в него верует. И таких людей он способен охранять от любого колдовства. Если мне приходится выбирать, я всегда выбираю простейшее колдовство и наиболее легкий способ его применения. Вот почему я предпочел бы полночь: сама тьма станет мне помощницей.
— Что ж, пусть будет по-твоему, — кивнул Скэтваль. — Но пусть это будет ближайшая ночь!
Даже к полуночи совсем темным небо не стало. Северные небеса по-прежнему светились тусклым красноватым светом заката, точно солнце решило не уходить слишком далеко за горизонт, а дождаться утра. Цвет ночных небес будил в душе Скэтваля мысли о крови. Лишь несколько самых ярких звезд сумели пробиться сквозь бесконечные летние сумерки.
Рядом потрескивал небольшой костерок, и Гримке, сын Гранкеля, понемножку подкармливал огонь щепками и каким-то иным, незнакомым Скэтвалю топливом. Переменчивый ветерок то и дело направлял дым прямо в лицо вождю халогов, и тот начинал кашлять и задыхаться: дым пахнул совсем не дровами. В какой-то момент Скэтваль чуть было не сказал Гримке, чтобы он немедленно погасил костер и прекратил свое колдовство. Но все-таки не сказал, продолжая глотать ядовитый дым.
Гримке поставил серебряную чашу для сбора жертвенной крови прямо в огонь, и в языках пламени, лизавших стенки чаши, резные изображения богов и диких животных как будто ожили и зашевелились. Скэтваль даже глаза протер. Он знал, что такое часто бывает, когда воздух над костром дрожит от жара, но сейчас это было нечто особенное! В чаше булькало и вздувалось пузырями что-то густое, вязкое, и Гримке удовлетворенно кивнул.
Затем он взял две совершенно одинаковые чаши — одну с кровью (кровь была его собственная и Скэтваля), а вторую с горьким пивом — и очень медленно, ровными струйками стал сливать обе жидкости в большую чашу, стоявшую на огне.
— Изгони захватчиков с нашей земли, преследуй их, пока не охватит их смертный ужас, пока смерть не заглянет им в лицо, — негромко, нараспев повторял он. — Пусть сгорят их души, как горит наша кровь! И пусть судьба их будет горше этого пива! И да познают они горе, и да познают они стыд, и да забудут они бога своего, и в награду обретут лишь холод могилы…
Голос колдуна звучал странно, он то вскрикивал, то переходил почти на шепот, но не умолкал, и у Скэтваля от этого бесконечного заклинания по всему телу бегали мурашки, хотя колдовство это и было направлено не на него. Но он всем своим существом чувствовал его силу и был преисполнен леденящего ужаса.
Холодны и мрачны были боги халогов; суровой и жестокой была их власть над этой землей. И все сильнее чувствуя, как Гримке с помощью магии заставляет богов проявить свое могущество, Скэтваль вдруг подумал: а что, если этот Фаос действительно добрее и лучше, что, если он был бы более спокойным и безопасным божеством для северного народа? И тут же усилием воли он погасил крамольную мысль, надеясь, что свирепые боги халогов не успели ее прочитать.
Да и слишком поздно было теперь сомневаться. Голос Гримке стал громче, временами превращаясь в дикие вопли. И вскоре с той стороны, где стояли палатки вайдесских жрецов, тоже послышались вопли. В этих воплях отчетливо звучал ужас, и Скэтваль снова подумал, что, может быть, ему все-таки стоило тоже перейти на сторону Фаоса.
Нет! Он даже головой покачал. Фаос, возможно, и был бы отличным богом для халогов, но тогда правителем его страны стал бы автократор Ставракиос, и он, Скэтваль, как никто другой, отлично понимал: невозможно принять одного, не приняв и другого.
Гримке, сын Гранкеля, поставил наконец на землю свои магические серебряные чаши. Мерцающий огонь костра освещал его усталое лицо, по которому ручьями тек пот; резкие морщины пролегли от носа к углам рта; и голос его звучал хрипло, когда он медленно промолвил:
— Моя магия сделала все, на что была способна.
Квелдальф очнулся от сна, исполненный ужаса. Солнце просвечивало сквозь полог палатки, и он, увидев солнце, вздохнул с облегчением, словно боялся, что отныне ему будет это запрещено. Вот еще глупости! Он даже головой покачал. Сны — это всего лишь сны, и не важно, какими пугающими они порой могут быть. Стоит встать солнцу, и сны улетают прочь. Но отчего-то сон, приснившийся ему только что, никуда улетать не желал.
Оказалось, что он лег спать, так и не раздевшись, и теперь, лишь снова перепоясав свое синее одеяние, сразу вышел из палатки, чтобы поскорее произнести утреннюю молитву солнцу, символу бога Фаоса. Тзумас, Нифон и Антилас, видимо, все еще спали. Вот лежебоки, подумал Квелдальф и привычным жестом воздел руки к небесам.