Бьет возница два поклона, —
что за честь?
Парень рядом почтальона
приглашает сесть.
Дуют-веют на свободе
ве-тер-ки.
Едут, едут на подводе
двое вдоль реки.
Едут с песней мимо клена:
«…Сад — мой сад!»
Атакует почтальона
новый адресат.
Взором ласковым балуя,
в свой кол-хоз
за два с лишним поцелуя
почту он привез.
1947 г.
Мороз
Пришел мороз в мохнатой шубе
и, крякнув, взялся за дубок.
Переломил. Измерив глуби
и убедившись, что глубок
студеный Дон, он с диким рвеньем
волну с волною так роднил,
что их при взлете
дуновеньем
пронизывал и леденил.
Всю ночь, как рыба, Дон метался.
К утру его сковали льды.
Посередине все ж остался
лоскут синеющей воды.
Бежали к Дону казачата,
мороз встречал их на пути:
— Лед тонок, детки, рановато! —
и не давал вперед пройти:
то схватит за уши,
то щеки
колючим холодом обдаст
(он четверть неба на востоке
кармином выкрасить горазд).
Весь день он чем-нибудь
да занят:
то ивняком стрельнет в бору,
то в палисадах партизанит
по всей станице ввечеру…
Так в окнах день за днем мигал он,
шел синим светом в высоту,
и у колодцев воздвигал он
волшебных замков красоту.
Но март запел свежо и звонко.
А он, морозец, всем назло,
последний раз нажал —
и тонко
в светелке треснуло стекло.
А утром видели мы сами,
как захмелевши от побед,
под ветровыми парусами
весна гналась за ним вослед!
1947 г.
Камень
Водою горной камень точится,
потом в пылинку превращается;
ему лететь, как прежде, хочется:
он снова к звездам возвращается.
Он старца астронома радует
несмелой искрой появления
и снова метеором падает,
след оставляя на мгновение.
Планет извечное отчаянье —
в могучих линзах отражение:
какое долгое молчание,
какое светлое падение!
1947 г.
Голубь
Над зданием посольства
плещет флаг.
Ему ветра Замоскворечья внемлют.
Тревожен греческий архипелаг.
Британский сумрак Турцию объемлет.
Солдат имперский —
не в краю родном —
в Босфоре воду мира пьет из фляги.
В посольстве люди спят вчерашним сном:
косые шрамы
залегли
на флаге.
Московский клен шумит перед окном.
Рассветом обрамленная стена,
заря над всей Москвой
(убей ее, попробуй!).
Перед резьбой посольского окна
сидит он —
красноклювый, крутозобый, —
глядит в квадрат стеклянно-голубой,
довольный голубиною судьбиной:
любуется как будто не собой,
а совестью своею голубиной.
Бог весть, откуда в этот сад гоним,
он помнит все:
и свет и мир полночный.
В окно следила девочка за ним,
облокотись на подоконник прочный.
Кремлевская заря взлетела на карниз,
как та, что в будущем
коснется крыш Каира.
Девчонка думала:
«Вот — пидж оф пиис,
по-русски это значит — голубь мира.
Поэтому в Москве — покой и тишина…»
Наивная, она совсем не знала,
что это голубь Кольки Шамшина —
парнишки из соседнего квартала.
1947 г.
Роса благословения
Две войны я протопал в пехоте
под началом твоим, Аполлон.
Я изведал атаки в болоте,
и кровавые нары в санроте,
и мучительной музы полон.
Не пришлось мне о пулю споткнуться.
Видно, писано мне на роду —
дважды выжить
и дважды вернуться
под свою молодую звезду.
Я, умытый росой спозаранку,
музе гнева не ставлю в вину,
что рубаху надел наизнанку
перед тем, как идти на войну.