Ольге все больше становилось жаль его.
— Господи! Да с чего вы взяли это?
— Вся жизнь моя такова. Дед мой в недобрую годину передался с Мазепой на сторону шведов. Зато царь наказал всю семью нашу. Еще младенцем я изведал тягость ссылки. А подросши, несу на себе клеймо дедовской вины. Родовое имение наше взято в казну, и сколько я ни просил, ни унижался, мне не вернули его. Я беден, нищ. А знаете ли вы, каково быть бедным гвардейскому офицеру? Товарищи мои веселятся на пирах, а я провожу вечера один в своей каморке. Разве же они лучше меня? А я хочу счастья, хочу славы, хочу власти.
Он задохнулся и замолчал. Ольга, пораженная, почти испуганная этим страстным признанием, ничего не говорила. Мирович заговорил спокойнее:
— Ходил я к старому другу моего отца, гетману Разумовскому. Хлопотать за меня он не захотел, только дал совет: хватай смело фортуну за чуб и заставь ее служить тебе. Совет хорош, да не для меня. Вот со мной в полку служат удальцы, братья Орловы: еле азбуку разбирают, в жизни ничего путного не сделали, а все им удается. Для таких совет Разумовского хорош. А я если золото в руки возьму, оно в железо превратится. Мне только остается последовать примеру князя Лахутьева: он все-таки взял, что хотел, а потом хотя на час был окружен славой, тысячи людей смотрели на него и дивились ему.
— Что вы! Да разве можно позавидовать этому несчастному? — с гневом вскричала Ольга.
— Вам не понять меня, — с досадой возразил пору чик. — А, впрочем, вот иной пример: впервые в жизни я встретил девушку, которая являлась мне до сих пор только в сладких мечтах: И что же! Место подле нее уже занято. Ведь недаром господин Шатилов принимает в вас такое участие. Он, конечно, любит нас, а вы, вероятно, его?
Ольга покраснела.
— Я… очень уважаю Алексея Никитича. Он весьма достойный человек.
В глазах Мировича сверкнул вдруг какой-то шальной, почти дикий, радостный блеск.
— Нет, вы не любите его! — со страстной силой прошептал он и сжал руку Ольги так, что она невольно вскрикнула. Шедшие впереди мужчины обернулись. Ольга, пунцовая от стыда и смущения, не знала, что сказать. Поручик презрительно усмехнулся, держа руку на эфесе своей шпаги.
В эту секунду раздался отчаянный крик: «Пади-и-и!..» — и мимо них промчалась открытая карета, в которой сидел, глядя вперед пустым, точно невидящим взором, изысканно одетый красивый человек.
— Он! — воскликнул Евграф Семенович, невольно сжимая в кулаки свои могучие руки. — Он! Мучитель наш! Таген!
Давешнее замешательство было забыто. Все четверо с волнением следили за исчезавшей вдали каретой.
— Он тоже приехал в Петербург, — проговорил Шатилов. — Должно быть, проведал о нашей жалобе.
— Как вы сказали? — саркастически усмехнулся Мирович. — Таген? А я вот знавал немного этого господина, то было пять лет назад, когда судьба забросила меня не надолго в Пруссию. Только тогда его звали не Таген, его имя было Шлимм. Барон Отто-Эрнест Шлимм — вот кто он таков.
— Точно ли вы в этом уверены? — живо спросил Шаталов.
— Вполне. — Внезапно Мирович, словно пораженный новой мыслью, осекся. — Подождите. Может быть, я и в самом деле обознался. Нельзя говорить об этом, не проверив. А то, сами понимаете, за такое можно и в Сибирь угодить. — Его словно била лихорадка, он вдруг остановился. — Прошу прощения, господа, я теперь расстанусь с вами. Сегодня же я наведу все справки и наутро буду у вас.
Он сунул за обшлаг переданный ему Шатиловым листок бумаги с адресом, вежливо поклонился и торопливо пошел в обратном направлении.
Ольга, больше всего удивленная тем, что он даже ни разу не взглянул на нее перед уходом, и не знавшая, чему это приписать, проводила его недоуменным и обиженным взглядом.
— Странный человек этот господин Мирович, — пробасил Евграф Семеныч.
— Да, очень странный, — сухо произнес Шатилов. — И я не думаю, что он в чем-нибудь поможет нам. Интересно, однако, подтвердится ли его предположение о Тагене. То-то хорошо было бы!..
Они продолжали итти молча, каждый погруженный в свои мысли. Уже смеркалось. Пурпурная полоса заката горела на небе. В облаках плыл молодой месяц, на котором, точно тень от других миров, змеились причудливые иссиня-серые узоры. Улицы быстро пустели. Гремели засовы, накладываемые на двери и ставни. В домах зажигались свечи. Там и сям из высоких окон дворцов полились звуки музыки. Петербург жил своей обычной жизнью.
Елизавета Петровна не любила заниматься государственными делами. Когда-то один дипломат отозвался о ней, намекая на слова Шекспира в «Юлии Цезаре», что она слишком полного телосложения, чтобы принять участие в заговоре. Даже не столь беспокойные дела, как заговоры, скоро наскучивали ей. Однажды она начала подписывать важный трактат и уже начертала первые буквы «Ели…», но на золотое перо села оса: смертельно боявшаяся ос, государыня убежала, а после того трактат целых шесть недель сиротливо лежал на столе, потому что она не находила времени докончить свою подпись. В другой раз Елизавета, предавшись мечтам, подписала деловую бумагу словами: «Пламень огн».