Елена клала на стол снотворное. Однажды он сказал:
– Бесполезно. Все равно не берет.
Она развела руками:
– Что же делать, Боря?
– Я бы тебе сказал, Леночка, да боюсь расстроить.
Теперь не спала она – по нескольку раз ночью вставала и заглядывала в кабинет.
Облегченно вздыхала – дышит. И тихо выходила из комнаты.
Ольга спросила:
– А что будем делать с девочкой?
Елена поняла не сразу. А когда поняла, поперхнулась чаем.
– Надо ее забирать, – тихо, но решительно сказала Ольга.
Елена молчала.
– Она же наша, мам. Родная. И к тому же – в чем ее вина?
Странно – про девочку все забыли. В необъятном своем горе, ужасе, отчаянии.
Никто ни разу про нее и не вспомнил.
А ведь она была. Хотели они этого или нет.
Машки не было, а она была. И никуда от этого не спрятаться.
И опять – Эля, Эля. Все сделала, все оформила – в немыслимо короткие сроки. И даже поехала с ними за девочкой. За рулем, разумеется.
Девочку развернула там же, в больнице, и устроила скандал – у малышки были страшные опрелости, залитые гноем глазки, и явно начиналась пупочная грыжа – «наоранная», как тихо шепнула нянечка. Извиняться пришел главный врач. Ему-то Эля и пообещала «красивую жизнь». И все поверили моментально.
Девочка была точной копией Машки. Словно ту заменили и предложили прожить новую жизнь, с нуля. Те же брови – темные, не по-младенчески густые и длинные. Тот же нос – короткий и прямой. Даже ямочка на щеке та же – одна, непарная, слева. Тот же большой, четко очерченный рот – яркий, темный, с чуть выступающей верхней губой.
Приехали домой. Девочка спала на кухонном столе. Все сидели вокруг и молчали.
Малышка закряхтела. Все подскочили и бросились хлопотать.
– Машка, голодная, жрать хочешь? – спросила Эля.
Елена и Ольга посмотрели друг на друга.
Машка. Ну, значит, так тому и быть. Спорить с Элей бесполезно. Да и надо ли?
Это действительно была Машка. Без вариантов.
Борис Васильевич зашел в спальню, ставшую теперь детской, спустя неделю. Внимательно посмотрел на девочку и вышел.
Елена стояла замерев. Дыхание перехватило. Ольга погладила ее по руке.
– Привыкнет, мам. Никуда не денется.
– Не денется, – согласилась Елена.
– Потому что деваться некуда.
Узнали, что Гаяне в Москве, у себя. Поехали вдвоем – Елена и Ольга.
Елизавета Семеновна была в сердечном санатории – вызвать на похороны внучки ее не решились.
Гаяне сидела в комнате и смотрела в телевизор, работающий без звука.
Ольга достала термос с бульоном. Гаяне выпила бульон и сказала:
– Спасибо. Вкусно.
Ольга поменяла постель и пошла в ванную постирать мелкое белье – ночнушку, лифчик, трусы.
Елена повела Гаяне в душ. Та молча разделась.
Кожа да кости, вздрогнула Елена, увидев голую Гаяне.
Тело, словно старушечье, сморщилось и потемнело.
Потом пили чай.
– Гаечка! – тихо попросила Елена. – Поедем к нам, умоляю! Тебе будет легче, поверь! На людях, все вместе! Девочка такая чудная! Вылитая Машка.
Гаяне подняла на Елену глаза.
– Вылитая, говоришь? – она усмехнулась. – Может быть. Только это – не Машка. Машки больше нет. И уже никогда не будет. Нету Машки.
– Есть, – твердо сказала Ольга. – Есть и будет.
Гаяне покачала головой.
Летом перед последним курсом Боря Луконин отправился отдохнуть в Баку. Там, на апшеронском побережье, в Бильгя, у подруги детства его матери, Софьи Ильиничны, была роскошная дача. Впрочем, молодому и веселому Боре комфорт и роскошь были безразличны. Так же, как и его закадычному другу Яше, которого Боря, разумеется, позвал с собой.
Муж Софьи Ильиничны, тучный и одышливый молчун Владлен Степанович, служил большой шишкой в министерстве. В Доме правительства у него был большой и просторный кабинет. И служебная машина с водителем, и спецпайки из распределителя, и пресловутая дача – с довольно облезлыми павлинами, орущими безумными голосами, которых передразнивали приезжие, молодые московские балбесы, и прислуга – тихая, словно бессловесная, армянка Наирик, творящая на душной кухне истинные чудеса.
И городская квартира находилась в самом центре, на Торговой улице – огромная, светлая, с высоченными потолками. Сверкали хрустальные люстры на бронзовых основаниях, пах мастикой паркетный пол, матово блестела полированная добротная мебель – все из другой жизни.
С поезда приехали именно туда, в квартиру на Торговой.
Стол накрыли в столовой – хрусткая белоснежная скатерть, серебряные тяжелые столовые приборы, фарфоровая супница с дымящимся бараньим супом. Огромные помидоры – розовые, сахарные на изломе, малиновый арбуз, сладкий до невероятности. И – чурек. Иначе говоря, белая лепешка. Мягчайшая и свежайшая – десять минут как из печи.