Или — не с Пашей?
Неважно.
Все на свете было противно, но самое противное было то, что Терехов никак не мог вспомнить, из-за чего, собственно, он так налакался. Не из-за того же, что «Вторжение в Элинор» (вот! Вспомнил, именно так называется книга!) появилось в продаже. Терехов привык за последние недели считать этот роман своим, не раз его перечитал и мог на читательской конференции ответить на каверзные вопросы о героях, прототипах, аллюзиях и гротесковом отображении реальности в современной российской прозе. Нет, противно было из-за чего-то другого. Вспомнить Терехов не мог, а было очень важно — вспомнить, потому что иначе загул превращался в обычную пьянку, чего не должно было быть в принципе.
Часа полтора Терехов отмокал в ванной, выпускал остывшую воду и доливал горячую, пытался вспомнить, что же они с Пашей вчера делали и где были, но в памяти сохранилась только перебранка с водителем частной машины (даже марки не запомнил!), который то ли слишком много требовал за ночной извоз, то ли вообще не хотел везти приятелей туда, куда они собирались ехать, а вот куда они все-таки ехать собирались, Терехов вспомнить не мог и в конце концов оставил это занятие, лежал, закрыв глаза, а потом вдруг, будто что-то переключилось в мозгу, поспешно вылез из ванны, обтерся махровым полотенцем и резво побрел в кухню, где сварил себе воистину черный кофе, чернее, чем абиссинский, он же нубийский, он же эфиопский, негр — такой же черный, как его мысли, которые именно потому и были совершенно неотличимы одна от другой, что чернота скрывала их особенности и кажущуюся индивидуальность.
Кофе взбодрил, вторая чашка заставила Терехова отправиться в гостиную и отыскать лежавшую почему-то на полу у дивана книгу со злобной женщиной на обложке. Взглянув ей в глаза, Терехов содрогнулся и вспомнил, наконец, телефонный звонок — странные и страшные слова неизвестного, ставшие причиной и поводом для вчерашнего безумного загула.
Может, Паша помнит хоть что-нибудь из произошедшего?
Звонить Брилеву Терехов не собирался — отчасти потому, что боялся услышать от приятеля такие подробности ночных похождений, о которых лучше бы не вспоминать никогда.
После кофе стало легче, Терехов доплелся до компьютера и заставил себя приступить к обычной утренней работе: сначала проверка почты, потом рассылки, новости. В почте не оказалось ни одного личного письма, а рассылки содержали информацию, которая была ему сейчас настолько безразлична, что он даже названия не прочитывал до конца — сразу отправлял файл в корзину.
Новости…
Обычно Терехова интересовали две вещи: криминальная хроника и терроризм. С терроризмом сегодня все было в порядке — в том смысле, что даже в Израиле не произошло новых инцидентов, — а в криминальном разделе Терехов почти сразу наткнулся на заметку, которая еще вчера вряд ли привлекла бы его внимание. Подумаешь, какой-то невротик свел счеты с жизнью…
«В квартире на Шаболовке покончил с собой Эдуард Ресовцев (43). О происшествии в милицию сообщила соседка, обнаружившая дверь в квартиру Ресовцева открытой. Причина самоубийства неизвестна».
И что?
Ничего, — подумал Терехов. Этот человек звонил вчера. Шептал в трубку: «Ты взял у меня жизнь!.. Жить ты будешь, потому что умру я»…
Невозможно. Если это происходило на самом деле, то похожий на выстрел звук, раздавшийся в конце разговора…
Глупости, — подумал Терехов. Просто упала трубка. Где он мог взять пистолет?
Нет, не может быть. Это другой человек. Почему ты решил, что — тот самый?
Но ведь ни о ком больше не сообщают — кто покончил с собой вчера…
А почему ты думаешь, что тип, звонивший и шептавший, действительно был…
Потому что он написал «Вторжение в Элинор». Он писал роман двадцать три года (значит, ему было двадцать, когда возник замысел?), больше половины жизни…
Почему ты уверен, что это он?
Потому что, — сказал себе Терехов.
Может, Ресовцев — не тот человек, но нужно убедиться. Терехов точно знал, что не сможет существовать в этом мире, пока не выяснит правду.
Ресовцев жил на Шаболовке. Это какое же отделение? Сто семьдесят пятое, кажется… Или шестое? У Терехова, в принципе, были знакомые во многих отделениях милиции — доводилось устраивать презентации, обращаться за консультацией, точнее — делать вид, что обращаешься, все нужные ему сведения Терехов получал, конечно, не от милицейских начальников и, тем более, не от простых оперов, ему достаточно было интернета и того, что можно было вычитать в газетах, но для поднятия собственного реноме и завязывания контактов он все-таки старался милицию не обижать, понимая, что в свое время помощь какого-нибудь милицейского майора может оказаться не бесполезной.
Терехов перелистывал записную книжку. Шестое отделение… Анатолий Ильич Мартынов. Высокий, как дядя Степа, старший лейтенант. Примерно год назад после встречи, которую устроило издательство для работников охраны правопорядка, он подошел, когда Терехов закончил раздавать автографы и торопился к выходу.
— Мартынов моя фамилия, — представился старлей, и Терехову пришлось задрать голову, что видеть лицо собеседника. — Я сидел, слушал и вот что хочу спросить, извините. Не обидитесь?
— Н-нет, — протянул Терехов.
— Вы действительно думаете, что преступление можно раскрыть?
— Но… — растерялся Терехов. — А чем же вы и ваши коллеги…
— Я имею в виду дедукцию, анализ и прочую фигню, — перебил дядя Степа Мартынов. — Вы знаете, наверно: если по свежим следам преступника не поймали, то пиши пропало. Если он не идиот, конечно. А у вас преступники явно не идиоты, почему они так легко дают себя поймать?
— Ничего себе легко, — обиженно сказал Терехов — в его романе «Смерть откуда ни возьмись» частный сыщик Борода три месяца гонялся за матерым бандюгой, получил две пули — одну в бедро, вторую в голень, — но именно дедукция и правильная оценка поведения преступника (Борода, ко всем своим достоинствам, был прекрасным психологом, поскольку окончил еще во времена перестройки соответствующий факультет МГУ) привели героя к победе, а книгу — к благополучной развязке.
— Легко, — отмахнулся Мартынов. — На самом деле в девяти случаях из десяти заказные убийства не раскрываются, в семи случаях из десяти преступник попадается совершенно случайно, а не потому, что его удается вычислить, и в половине случаев убийства вообще не имеют реальных мотивов, а потому вычислить что бы то ни было абсолютно невозможно.
Все это Терехов знал без Мартынова. И дядя Степа, конечно, знал, что Терехов это знает. Но у литературы свои законы, в начале своего выступления Терехов рассказывал о сути и цели криминального романа. О мифологизации преступной идеи, о символическом значении образа частного сыщика и его преимуществе по сравнению со стандартным для советской литературы образом милицейского следователя…
Говорить об этом Терехову не хотелось, он устал, торопился, его ждала Маргарита, но как-то так получилось, что слово за слово, фраза за фразой, и разговор со старшим лейтенантом затянулся, продолжили они в его кабинете, где нашлась бутылка «столичной» («Не подумай чего, на работе не пью, а вот после — это как придется»), странным образом Мартынов оказался весьма сведущ в технологии детектива, знал, чем метод Холмса отличается от метода Вульфа и, тем более, от метода Мейсона, не говоря уж о методе Пуаро, и в тонкостях характеров великих сыщиков разбирался прекрасно — но современную российскую криминальную прозу на дух не переносил и Терехова, кстати говоря, тоже, хотя и признавал, что, в отличие от прочих, в его романах сохранилась прежняя романтика отношений преступника и сыщика, и грань между добром и злом, исчезнувшая в иных нынешних произведениях, у Терехова, к счастью, видна достаточно отчетливо.