— Как?! — вырвалось у Терехова.
— Не знаю, — отрезала Синицына. — Это вы мне сами объясните. Вы прочитали «Элинор» и поняли, что получили шанс подняться на новый уровень популярности.
Она сумасшедшая, — подумал Терехов. Конечно, сумасшедшая, как он этого раньше не понял. Странные жесты. Взгляд — то острый, как лезвие, то отсутствующий, будто женщина погружалась в собственное подсознание, а потом на мгновение всплывала для того только, чтобы озвучить очередную порцию обвинений. Конечно, она сошла с ума, когда муж — может, даже на ее глазах… Нужно быть с ней осторожным и главное — не спорить. Нельзя спорить с психически больным человеком.
— Вы противоречите сами себе, — сказал Терехов, высматривая путь к отступлению — до двери было шагов пять, а женщина сидела в глубоком кресле, подняться она не успеет, у него будет фора… если, конечно, Синицына не заперла дверь на ключ. Он не мог вспомнить…
— Зачем мне было красть «Элинор»? Вы считаете, что это гениальный роман? Допустим. Но ведь мне потом пришлось бы писать следующий. Я уже три недели мучаюсь, потому что не знаю, как поступить дальше. «Элинор» — это не мое. Я не могу писать так — не потому, что роман гениален, а потому, что этот стиль мне совершенно чужд. Ну, опубликовал я книгу, потешил публику. А потом? Ведь второго «Элинора» у вашего мужа нет?
— У меня уже нет и мужа, — сказала Синицына. — По вашей вине.
— Зачем?! — вскричал Терехов, не надеясь ничего объяснить и думая только о том, как поскорее выбраться из этого дома. Он больше никогда не появится на Шаболовке, никогда не увидит ни эту женщину, ни эту комнату, где, возможно, Ресовцев работал и печатал на машинке (это от нее, должно быть, остался след на столе). — Зачем мне было убивать вашего мужа, если я украл его роман и, значит, нуждался в том, чтобы он написал для меня следующий?
На этот логичный вопрос Терехов тоже не получил ответа, что лишь подтверждало безумие его собеседницы — она слышала то, что хотела слышать, говорила то, что намерена была сказать, и любые его оправдания имели не больше шансов дойти до ее сознания, чем глас небесный или доносившиеся с улицы громкие голоса.
Жанна Романовна опять хрустнула пальцами (на этот раз звук получился значительно более тихим), протянула к Терехову ладони, коснулась его колен и сказала неожиданно спокойным и даже дружелюбным голосом:
— Вы решили, что я сумасшедшая? Я действительно произвожу такое впечатление?
— Э-э… — Терехов растерялся окончательно. — Совсем нет…
— Да, — улыбнулась Синицына. — Поймите, Владимир Эрнстович, я лишь хочу узнать истину. И кроме вас, помочь мне не может никто.
— Но я никогда в жизни не видел вашего мужа!
Терехов нашел наконец в себе силы подняться и ринулся к двери, будто хотел протаранить ее своим телом. Он ожидал подножки, а может, даже пули в спину — кто знает, не держала ли Жанна Романовна пистолет в кармане платья или в ящике стола? Терехов успел оценить бредовость обеих мыслей — спрятать оружие в узком платье было невозможно, а чтобы дотянуться до ящиков, Синицыной пришлось бы встать и обойти стол. Он рванул дверь на себя, вспомнил, что открывалась она не в комнату, а в коридор, и навалился всем телом.
Дверь распахнулась — она и не была заперта, — и Терехов скатился по лестнице, будто за ним гнались по меньшей мере десять грабителей с ножами.
В себя он пришел на улице перед киоском, на прилавке которого к матрешкам добавились еще и три больших колобка с физиономиями Березовского, Гусинского и Абрамовича — трех евреев, съевших Россию.
— Поговорили? — радостно спросил продавец.
Не ответив, Терехов быстро пошел в сторону подземного перехода, последними словами ругая себя за нелепое желание узнать, кем был самоубийца, по-видимому, действительно написавший «Вторжение в Элинор».
У метро «Шаболовская» Терехов несколько раз огляделся, представив себе, как это выглядело со стороны — способностей к конспирации у него не было, наверняка он производил впечатление человека, скрывающегося от бдительного ока милиции, любой мог подумать, что у него не в порядке документы, и сдать ближайшему постовому.
К черту! — думал Терехов, дожидаясь поезда. — К черту все! Не было никакого «Элинора». Нужно жить, как жил. Забыть, как дурной сон. И голос в трубке, и собственный нездоровый интерес, и женщину эту, и ее нелепое обвинение.
Беда в том, что именно дурные сны Терехову почему-то запоминались надолго, а хорошие он забывал сразу, как только просыпался — оставалось ощущение чего-то приятного, но вспомнить конкретное содержание он не мог никогда, как ни пытался, причем, чем больше прилагал усилий, чтобы вспомнить, тем скорее исчезало хорошее настроение, оставшееся после сна, и возвращалась обычная утренняя тягомотина, будто и не снилось ему ничего возвышенного, бодрящего и вселяющего уверенность в успехе.
Домой возвращаться не хотелось, и Терехов поехал в центр — побродить по Арбату, потолкаться в магазинах, послушать, о чем говорят в народе и, может, услышать собственную фамилию хоть в каком-нибудь, пусть даже отрицательном, контексте.
Мобильник зазвонил, когда Терехов вышел из метро «Арбатская» и направлялся к подземному переходу. Номер, высветившийся на дисплее, был Терехову не знаком, обычно он на такие звонки не отвечал, но сегодня мысли его были в полном раздрае, и палец сам нажал на кнопку включения.
— Владимир Эрнстович, — сказал голос, который Терехов узнал бы теперь среди тысяч или даже миллионов, — мы вообще-то не закончили разговор. Где вы сейчас?
Терехов хотел сказать, что это ее не касается, но ответ сложился сам и произнесся, будто приготовленный заранее:
— На Арбате. Я тут часто обедаю в кафе «Кружевница».
— Приятное место, — согласилась Жанна Романовна. — Если вы закажете мне бутылочку «Фанты» и кофе — можно черный со сливками, — то я присоединюсь к вам через… скажем, через четверть часа.
Можно было отключить связь, не отвечая. Можно было вернуться в метро и поехать домой, а лучше — куда-нибудь за город, чтобы в осеннем влажном лесу проветрить и привести наконец в порядок растрепавшиеся мысли. Можно было, в конце концов, потребовать от госпожи Синицыной, чтобы она оставила его в покое.
— Хорошо, — сказал Терехов. — Обычно я занимаю столик у окна.
Если он действительно собирался продолжить разговор, стоило ли убегать из квартиры на Шаболовке?
Стоило, — подумал Терехов. Там была чужая территория. Там он чувствовал себя, как бактерия под окуляром микроскопа. Здесь — другое дело. При людях. В привычной обстановке. Совсем другой разговор. У него тоже есть вопросы к этой женщине.
Он заказал бутылку «Пльзенского» и сушки, а для Жанны Романовны — «фанту», кофе и плитку шоколада «Вдохновение». Официант принес заказанное, а из-за его спины (откуда она появилась? Терехов не видел, чтобы кто-нибудь входил в зал!) возникла Синицына все в той же коричневой куртке и тихо опустилась на стул напротив Терехова.
— Спасибо, — сказала она, обращаясь не к визави, а к официанту, тот кивнул, поощряюще улыбнулся и исчез, оставив на столе пенящийся бокал пива и дымящуюся чашку кофе.
— Вы ведь на самом деле не жена Ресовцева! — вырвалось у Терехова.
— Нет, — охотно согласилась Синицына. — Формально — нет. Это что-нибудь меняет в наших планах?
— А у нас есть общие планы? — удивился Терехов, чувствуя, как разговор опять уходит из-под его контроля.
— Конечно. — Жанна Романовна сделала несколько глотков из бокала с «фантой», а потом отпила из чашки с кофе. — Я расследую смерть своего… вы не возражаете, если я буду называть Эдика мужем? Так мы с ним начали считать в свое время, а то, что не было штампа в паспорте… Это важно? Я расследую смерть мужа и сейчас провожу допрос главного — и по-видимому, единственного — подозреваемого.
— Допрос?
— Назовите это беседой. Вы, кстати, тоже хотели разговора, когда ехали на Шаболовку. Но говорить по-человечески не захотели. Значит — пусть будет допрос.