В кабинете Хрунова они оказались за пять минут до окончания рабочего дня, но главред, в отличие от Дины и компьютерного гения, никуда не торопился — на вечер у него были билеты в Театр на Таганке, названия пьесы он не знал, да это и не имело значения, театр он все равно не любил, но жене нравилось «выезжать в свет», и Хрунов регулярно — не реже двух раз в месяц — вывозил свою Лизу в общественные места, неимоверно при этом скучая и ожидая любого подходящего случая, чтобы запустить руку в сумку, с которой он не расставался даже на театральном представлении, вытащить новую книгу его издательства и углубиться в чтение, доставлявшее гораздо большее наслаждение, чем наблюдение за артистами, без толку метавшимися на сцене и своими воплями только портившими напечатанный на бумаге текст.
— Михаил Евгеньевич, — твердо заявил Терехов, — произошла странная и очень неприятная история. Каким-то образом текст моего романа оказался заменен другим.
— Ха! — бросил с презрением компьютерщик, всем видом показывая, что автор несет чушь, поскольку сам и принес в издательство текст, от которого сейчас так упорно открещивается.
— Да? — спокойно сказал Хрунов. Жена должна была заехать за ним на машине, у него оставался еще час времени, и в возникшей ситуации он мог разобраться без спешки, гнева и пристрастия. — Варенька, на какой стадии работа?
— Готова первая корректура, — мрачно сказала Варвара. — Согласно плану, книгу нужно сдать в типографию в понедельник.
— Сегодня среда, — сообразил Хрунов. — Два рабочих дня. Если Владимир Эрнстович заменит рукопись…
— Не успеем! — сказала Варвара.
— Когда ж мне читать столько? — одновременно воскликнула Дина.
Компьютерный гений промолчал — это была не его проблема, — а Терехов объяснил наконец ситуацию, в которую за два прошедших часа женщины врубиться так и не сумели:
— Я не могу заменить рукопись, — сказал он. — У меня ее нет.
— Как это? — не понял Хрунов. — Существует же копия. На диске, на «винте»…
Сдерживая эмоции и подбирая слова, чтобы не использовать при женщинах нецензурных выражений, Терехов рассказал о происшествии в метро, исчезновении и возвращении «дипломата», о вирусе, внезапно поразившем его компьютер, и о том, наконец, что ни единой копии нового романа — кроме сданной в издательство — у него не осталось. И если в издательстве текст оказался кем-то подменен…
— Текст был на диске, а диск принесли вы, — встрял наконец в разговор компьютерщик.
— Черт! — воскликнул Терехов. — Значит, этот грабитель из метро… Он заменил диск с моим романом и записал какой-то другой!
— Под вашей фамилией? — поднял брови Хрунов. — Так не бывает, извините… Варенька, то, что нам принес Владимир Эрнстович и от чего сейчас почему-то отказывается, — это хорошая книга?
Варвара переглянулась с Диной, посмотрела на Терехова и твердо сказала:
— Да. Хорошая. В сто раз лучше той дряни, что писал Владимир Эрнстович раньше.
Такого выпада от всегда вежливой Варвары Терехов не ожидал совершенно и потому не сумел издать ни звука, только повел шеей, будто ему не хватало воздуха.
— Как называется? — спросил Хрунов. — Я имею в виду то, что готово к сдаче.
— «Вторжение в Элинор», — сказала Варвара.
— Ничего, — оценил Хрунов. — Продолжайте работать. Другого романа нам Владимир Эрнстович представить не может, верно?
— Да я вам что — Россини? — вырвалось у Терехова. Почему ему в голову пришло имя итальянского композитора, он не знал и сам — кажется, слышал о том, что, оказавшись в похожей ситуации (в начале девятнадцатого века?), Россини за неделю написал новую оперу, оказавшуюся тем самым «Севильским цирюльником», которым уже почти два столетия восхищались меломаны.
— Не может, — сделал вывод Хрунов, знавший, видимо, что Россини все-таки не успел за неделю написать новую оперу. — Продолжайте работать, — повторил он. — В другой раз Владимир Эрнстович будет внимательнее. А рукопись, — он протянул руку к папке, которую Дина прижимала к груди, — я на досуге почитаю. Если что — придется вам, Владимир Эрнстович, возвращать аванс и оплачивать непроизводительные издательские расходы.
Возразить Терехов не успел — заверещал лежавший на столе мобильник, Хрунов одной рукой прижал к уху телефон, а другую протянул за папкой с рукописью. Звонила жена, она подъезжала к зданию издательства, нужно было спускаться. А папку он возьмет с собой — почитает в антракте. Мудрит Терехов — написал, наверно, нечто новое, для самого неожиданное, и боится, что не издадим, вот и устроил перестраховку… Почитаем, увидим.
— Черт, черт, черт! — воскликнул Терехов, осознав, что стоит в холле один и держит в руке злосчастный «дипломат».
Рабочий день закончился, люди шли к выходу, будто ручьи сливались у дверей в широкую реку, упиравшуюся в плотину.
Глава пятая
«Это была ночь, какой не могло существовать в природе. Ночь, для которой не было придумано законов. Ночь сна и ночь бессонницы, они были вдвоем в бесконечном мире, они были всемогущи и беспомощны. Левия лежала, заглядывая в глаза звездам, и говорила с ними, что-то шептала — наверно, о нем, и он лежал рядом, гладил обеими руками ее удивительные волосы, к которым еще вчера боялся прикоснуться, как боишься коснуться хрупкой статуэтки, он любил Левию и очень боялся потерять ее именно сейчас, в эту ночь, когда все стало возможно и когда все, ставшее вдруг возможным, способно было проявить себя в самой неожиданной, никем не предсказанной форме — в этих облаках, к примеру, выписывавших в темном небе пируэты имен: его и Левии, и еще чьи-то имена, которые он не мог прочитать, потому что не мог сосредоточиться ни на чем, что не было ею, его любимой, его счастьем, его жизнью»…
— Господи, — сказал Терехов вслух, — какая нескончаемая фраза! Так нельзя писать, читатель заснет, это безумие!
Но так оказался написан весь этот странный роман — его роман, «Вторжение в Элинор», на титульной странице значилась его фамилия, и вот еще странность: Терехов действительно хотел иногда написать так, он подозревал в себе подобное чувственно-словесное извращение, подспудное желание душевной сложности; наверное, это общее свойство авторов, пишущих простым, понятным и доступным, но в то же время вполне литературным — профессиональным — языком. Простое хочет стать сложным, сложное хочет выглядеть простым.
Но такого он бы не написал, даже если бы очень захотел. Впрочем, несмотря на обилие длинных фраз, невнятных мыслей, будто рассчитанных на собственное умственное усилие читателей, пространных рассуждений о проблемах, до которых общество, по мнению Терехова, еще не доросло — несмотря на эти очевидные для специалиста огрехи, роман завораживал, приковывал внимание и не отпускал до последней строчки, до слов: «И шли они долго, а когда дошли, то поняли, что все только начинается, потому что место, куда привела их дорога, было — Элинор».
Элинор, куда стремился попасть главный герой по имени Ноэль, был не страной вовсе, как решил Терехов после первых двух-трех страниц, и не вымышленным пространством идеи, и не улицей за соседним поворотом, и не юношеской мечтой о несбывшемся. Элинор был… Нет, даже дочитав до конца, Терехов не мог дать правильного определения, потому что ощущения его менялись от страницы к странице, и представления об Элиноре менялись тоже по мере того, как приходила к Ноэлю настоящая любовь и уходила опять, и возвращалась через годы, чтобы вновь уйти, как ему каждый раз казалось, — навсегда.
Это был роман о любви, он был написан, как роман о любви, но по сюжету «Вторжение в Элинор», как ни удивительно, было типичным современным триллером — с убийцами, политическими интригами, никак, вроде бы, не связанными с любовными томлениями Ноэля, но определявшими суть происходившего на многих страницах.
Терехов читал текст, подписанный его именем, и завидовал лютой завистью — он знал собственные литературные возможности, им далеко было до уровня, продемонстрированного автором «Вторжения»… Кем?