Таким образом парламент вступил в конфликт с королем, и волны от этого события побежали от Парижа до самых отдаленных провинций.
Глава парламента обратился к королю с предупреждением: ему-де следует помнить, что бывало с королями, которые враждовали с парламентами.
Имя английского короля Карла Первого не упоминалось, но этого и не надо было — имя несчастного короля, вступившего в конфронтацию с парламентом, в конфронтацию, которая стоила ему головы, помнили все.
Луи ответил, что задача парламента — докладывать ему об актах инакомыслия, а судить — это его задача.
Подобным подходом он настроил против себя обе стороны. Парламент считал, что король препятствует ему в отправлении его функций; ультрамонтанцы знали, что король настроен против них и что опираться они могут только на королеву, у которой не было никакой власти, и на дофина — а вот на него они возлагали большие надежды.
Парламент заявил, что с тех пор, как Людовик взошел на трон, они получили сорок пять тысяч lettres de cachet, в которых граждане протестовали против буллы «Unigenitus».
Луи ужасно устал от этой перебранки и предался еще более пышным увеселениям. А в это время по всей стране происходили стычки между теми, кто принимал буллу, и теми, кто ее не принимал. Священникам стало небезопасно появляться на улицах, ибо один их вид вызывал ярость в душах определенной категории граждан.
Возмущения продолжались, а дофин взирал на все это с большим энтузиазмом. Король ворчал, что вся эта история ему ужасно надоела.
— Хватит, больше ни слова о последних причастиях! — молил он.
Не желая слышать больше всех этих разговоров, король решил нанести визит художнику Франсуа Буше, которого он высоко ценил и который расписывал стены и потолки некоторых из королевских шато.
Он потребовал, чтобы Буше показал ему свое мастерскую и последние работы. Там королю попался на глаза портрет девочки — совсем еще подростка. Луи остановился перед ним в восхищении.
— Не может быть, чтобы вы писали портрет с натуры! Но даже если и так, вы, несомненно, идеализировали свою модель! Потому что столь прекрасных лиц просто не бывает.
Художник собрался было возразить, но потом передумал, и король заметил, что художник вроде бы избегает смотреть ему в глаза.
— Вы правы, сир, — наконец произнес художник. — Это идеализированный портрет.
— И все же, — сказал Луи, — портрет настолько живой, что кажется, будто это дитя вот-вот сойдет с полотна во плоти и крови.
— Ваше Величество слишком ко мне снисходительны. Позвольте мне преподнести вам эту картину.
Король обнял художника:
— Нет, друг мой. Я знаю, о чем вы думаете. Вам будет очень тяжело расстаться с этим произведением, это словно потерять друга.
— Ваше Величество, вы ошибаетесь...
Брови короля поднялись в изумлении — художник совершил непростительную ошибку: согласно этикету, простой смертный не смел указывать королю на его ошибки. Буше настаивал:
— Ваше Величество доставит мне огромнейшее счастье, если примет этот подарок.
Король покачал головой:
— Значит, вы писали не с натуры... Ах, как обидно, что это; идеальное дитя существует только в воображении художника, мсье Буше.
— Вы совершенно правы, сир, действительно, обидно.
Но король, покидая студию улыбался.
Прибыв в Версаль, Луи сразу же вызвал к себе своего камердинера Ле Беля.
Король ценил Ле Беля необыкновенно высоко — тот с необыкновенным искусством выполнял самые деликатные поручения.
Познакомившись в апартаментах мадам де Помпадур с маленькой служаночкой, Луи стал высоко ценить такой тип девушек. Было весьма приятно отбросить всякую утонченность и дворцовый этикет, который диктовал правила поведения даже в уединении спальни. С молодыми же служаночками можно было этикета не придерживаться — просто потому, что они не подозревали о его существовании.
И в обязанности Ле Беля входило поставлять королю таких юных дев. Он был неутомим, он находил их на рынках и в лавках и прельщал обещаниями заработать за несколько дней такое состояние, которое им не удалось бы скопить и за годы тяжелого труда и строгой экономии. И, как правило, устоять перед этими обещаниями не мог никто. Поэтому поток маленьких гризеток, поднимавшихся по потайной лестнице в известные лишь избранным комнаты в левом крыле дворца, в комнаты, которые люди знающие прозвали «le trebuchet»[2], не иссякал.