Жарким августом у дофина родился еще один сын — его нарекли герцогом Беррийским. Но страна пребывала в таком хаосе, что празднования по случаю рождения возможного наследника трона прошли как-то незаметно.
А поскольку Кристоф де Бомон, архиепископ парижский, твердо решил давить всех, кто не поддерживал папскую буллу, стало ясно, что придется предпринимать строгие меры. Начал епископ с того, что лишил тех священнослужителей, которые не столь уж яростно выполняли его указания, права принимать исповедь. Затем один из бесчисленного легиона иезуитов, отец Ложье, отправился в Версаль: ему было приказано в присутствии короля проклясть парламент и потребовать его роспуска. Французские протестанты увидели в этом признак приближающихся несчастий, вспомнили о Варфоломеевской ночи, и многие гугеноты приготовились покинуть страну.
Конфликт принимал самые причудливые формы — так, когда в Париж из Италии приехала опера-буфф, разгорелись споры о достоинствах французской и итальянской музыки. Это тоже было отражением дискуссий о том, надо ли Франции сохранять независимость от Рима или же лучше, чтобы страной правил Ватикан.
Король часто посещал апартаменты маркизы — «маленькая Морфиза» и посетительницы «гнездышка» лишь ненадолго могли отвлечь его от горестных размышлений, он жаждал компании и советов маркизы.
Де Мопо, шеф-президент парламента, попросил аудиенции, маркиза поддержала решение короля встретиться с ним, и в результате этой встречи парламент вернулся в Париж. Луи видел, что такое положение долго сохраняться не может и что куда разумнее вновь призвать парламент, чем принимать сторону Рима. Итак, отношения с парламентом были налажены при условии, что он будет хранить молчание по поводу буллы «Unigenitus», а с теми, кто это молчание посмеет нарушить, магистраты будут поступать соответствующим образом.
Таким образом Луи смог сохранить отношения с обеими враждующими сторонами: он вернул к власти парламент, но в то же время не поссорился со священнослужителями, которые поддерживали буллу.
Это был мастерский ход, и король понимал, кто оказал ему главную услугу в нахождении такого решения — его дорогая маркиза.
Однако, хотя парламент и вернулся на свои позиции, ультрамонтанцы не собирались молчать о булле, по-прежнему отказывая в последнем причастии умирающим янсенитам, и это cнова начало волновать людей.
На этот раз Луи действовал решительно. Кристоф де Бомон, получил lettre de cachet, предписывающее ему немедленно от правиться в отставку, в свое имение под Конфланом.
Это был сильнейший удар — ультрамонтанская партия еще таких никогда не получала. Дофин впал в ярость, королева — в печаль. Они оба винили в этом мадам де Помпадур и объявили, что дело уже не в ее принципах (это-то еще можно было бы простить), а в том, что эта особа боялась влияния церкви, которая требовала ее изгнания.
Епископ Шартрский явился в Версаль протестовать против изгнания Кристофа де Бомона.
— Сир, — епископ пылал благородным негодованием, — пастырь обязан быть рядом со своею паствой.
Луи холодно взглянул на него:
— В таком случае предлагаю вам немедленно вернуться к своей.
После чего парламент объявил, что булла «Unigenitus» вовсе не является заповедью и священнослужителям запрещено трактовать ее подобным образом.
Архиепископ отправился в изгнание. Парламент вернулся в Париж, и напряжение начало спадать.
***Мадам Аделаида почему-то стала очень тихой и подавленной, и хитрющая графиня д'Эстрада, правительница ее гардеробной (та самая особа, которая тщетно пыталась заменить мадам де Помпадур на графиню де Шуазель-Бопре), решила извлечь из этой ситуации выгоду. А после того, как на представлении в Фонтенбло мадам Аделаида вдруг потеряла сознание, по дворцу пошли всякие пересуды. Мадам д'Эстрада полагала, что она знает причину внезапных болезней Аделаиды.
— Жара стоит просто невыносимая,— стонала Аделаида. Однако другие дамы, по наблюдениям мадам д'Эстрада, прекрасно переносили эту жару.
Аделаида носила очень пышные юбки, так не могли ли они скрывать то, из-за чего при дворе может разразиться премиленький скандальчик?
Мадам д'Эстрада не единственная заметила эти перемены, и когда Аделаида на месяц или более того вдруг покинула Версаль, слухи переросли в уверенность.
— Да такое непременно должно было случиться, — говорили некоторые, — Аделаида — особа решительная, любит приключения, а король все отказывался выдать ее замуж... Учитывая обстоятельства, такое и должно было ожидать. Но скандал! Особенно если...
И тут даже самые неосторожные умолкали. Другие рядили иначе: