Но давление мира родителей росло, а стратегии, напротив, становились рациональнее: школьные работы по латыни и первые любовные попытки вытеснили греческих героев — и в какой-то момент та дверь захлопнулась у меня перед носом, — как я полагал, навсегда.
Все это пришло мне в голову намного позже. Той ночью в моем берлинском гостиничном номере кровать превратилась в корабль. Я стоял на палубе с арбалетом в руке и мертвой птицей на плече, вслушиваясь в пение ветра Тихого океана.
Так состоялась моя первая встреча с «Rime of the Ancient Mariner»[5] Самюэля Тейлора Колриджа. Первый взгляд, пусть даже одним глазком, на таинственный мир мечтаний, на сценарий, где безжалостный океан отражает безбожное небо.
3
Старый моряк везет в своей лодке трех приглашенных на свадьбу мужчин и задерживает одного из них, чтобы рассказать ему свою историю. Приглашенный сопротивляется: он приходится родственником жениха и не может опаздывать, ведь его ждут. Но моряк крепко держит его, гипнотизирует своими сверкающими глазами, и тот внемлет ему, словно трехлетний ребенок. Как только из близлежащего дома жениха доносятся звуки фагота, возвещающие о начале церемонии, мужчина снова пытается избавиться от чар моряка, но это ему не удается.
Итак, моряк рассказывает историю своего путешествия.
Корабль шел в хорошую погоду и с попутным ветром на юг к экватору. Внезапно налетел шторм и, сильно раскачивая, погнал корабль дальше на юг. Появился снег и туман, и стало очень холодно. Зеленые, как изумруд, ледяные глыбы, размером с корабль, проплывали мимо. Дрейфующий лед, покрытые снегом пучины и ни одного живого существа вокруг — только скрежещущий и громыхающий лед.
И тут сквозь снежную дымку показался альбатрос. Он летал вокруг корабля и подбирал корм, кидаемый ему командой. Вдруг раскатом грома разбило лед и рулевой повернул корабль, подул попутный ветер. Девять вечеров, в тумане и под облаками, альбатрос сидел на мачте или такелаже. А ночью сквозь белую пелену тумана сверкала луна.
Мужчина прервал рассказ старика:
— Храни тебя Господь от всех злых духов, мучивших тебя! Но почему ты так смотришь на меня?
— Я застрелил альбатроса из своего арбалета.
Попутный ветер стих, и команда упрекнула моряка в том, что он убил птицу, заставляющую его дуть. Но когда на следующий день солнце не затянуло облаками и оно не покраснело, как обычно, будто раны Христа, все сказали — моряк поступил правильно, убив птицу, приносившую только туман.
Корабль шел дальше на север и достиг таких мест Тихого океана, куда до сей поры ни разу не добирался ни один человек. Внезапно ветер стих и корабль остановился. Матросы говорили между собой, только чтобы нарушить тишину океана. На медном раскаленном небе в полдень над кораблем вставало кровавое солнце размером не больше луны.
Кругом лишь вода и ни капли питьевой воды. Гибла даже морская тварь: скользкие создания плыли по поверхности клейкого океана.
Повсюду, искрясь в диком мерцании, танцевали огни смерти. Вода горела, как колдовское зелье, — зеленым, голубым и белым светом.
Некоторым во сне являлся дух, вызвавший все это: он сидел под кораблем на глубине девяти сажень, следуя за моряками еще из страны снега и тумана.
Язык каждого члена команды пересох так, что никто не мог произнести ни слова. Казалось, все захлебнулись сажей.
Рахъяренная команда повесила моряку на шею вместо распятия мертвого альбатроса.
Через какое-то время страшного штиля и безумной жажды к западу от горизонта моряк увидел маленькое пятнышко. Это приближался туман.
Из-за пересохших ртов и сгоревших дочерна губ никто не мог вымолвить и слова. Тогда моряк вонзился зубами себе в руку, глотнул собственной крови и закричал:
— Парус! Парус!
За секундами радости наступил ужас.
4
Пять или шести раз следовал я за старым моряком в его путешествии в ад. Я казался себе тем самым свадебным гостем, будто под гипнозом слушающим историю старого моряка со сверкающими глазами.
Но постепенно вещи снова приобретали свои очертания. Появлялся ночник, красный томик с золотыми буквами на ночном столике и кровать, отвечавшая скрипом на любое, даже малейшее, движение.
Вместе с реальным миром возвращался мой прагматичный рассудок, и я уже не мог устоять перед искушением адаптировать балладу к своим собственным целям.