Выбрать главу
I see them all so excellently fair, I see, not feel, how beautiful they are!
My genial spirits Faiclass="underline" And what can these avail To lift the smothering weight from off my breast?
Ich sehe sie alle, so herrlich hell, Ich sehe — nicht fohle ich! — wie schön sie sind!
Meine schöpferische Kräfte versagen; Und was kann all dies helfen, Die erstrickende Last von meiner Brust zu nehmen?[107]

Такая разрушающая самооценка на первый взгляд потрясает. Но именно так чувствовал себя поэт в тот момент, когда он, неутомимо путешествуя по горам (3 апреля, за день до написания этих строк, он всего за шесть часов взобрался на Скиддау и Хельвеллин), записывал в дневники описания природы, столь же точные, как и удивительные.

Но самое главное заключалось в следующем. Описания природы в прозе для него ничего не значили. Какими бы оригинальными они ни были, они оставались всего лишь простой разминкой никчемного скептика перед более высокой формой — лирикой. Ему было мало просто срисовывать природу. Лишь почувствовав ее снова, он смог бы превратить ее в поэзию. Именно это обстоятельство отдаляло его от Вордсворта, твердо верившего в единственно истинную силу Природы, которому было достаточно всего лишь отображать ее словами. Колридж, напротив, хотел видений, а не простого отражения. Перед водопадом Лодор Вордсворт описал каждый камень, каждый сломанный куст, каждый водоворот, каждый плывущий в воде кусок дерева.

Колридж увидел «огромные массы воды, в полумраке вызывавшие такое впечатление, будто они были большими белыми медведями, сбрасывающими в долину одну за другой скалы, и вздымающуюся кверху от ветра длинную белую шерсть».

Но сами картинки такого рода его не удовлетворяли. Они были для него всего лишь осколками, фрагментами — отдельные следы света, метеориты на фоне потемневшего неба.

«Поэт во мне, — пишет он Годвину, — умер. Мое воображение лежит, как холодный фитиль на круглом основании металлического подсвечника, даже без малейшего запаха горючего, который мог бы напомнить о том, что когда-то он был близок к огню. Однажды я был листом сусального золота, взмывавшим вверх от каждого выдоха фантазии, но я изменился. Прибавил в весе и плотности. И теперь тону в ртути…»

Самоуверенность и святая эгомания Вордсворта, с удовольствием причисляющего себя к высшим служителям богини Природы, возможно, также привели к отчуждению. «В то время как он показывал мне, — пишет Колридж в этом же письме, — что такое настоящая поэзия, он указывает на то, что я сам не поэт». Такой же была реакция в особняке «Дав» после прочтения «Уныния» — только «скупая похвала».

И пока оба поэта вели бои за сохранение мира с богами или покорно служили им, всего в двухстах милях к югу из земли выросли мануфактуры, где по шестнадцать часов в день за нищенскую зарплату трудился новый класс — пролетариат. Детей избивали, принуждали к работе, которая продолжалась, пока они не обессилят. Индустриальный монстр Манчестер выполз из лона матери Природы, и далекое эхо его шума, должно быть, отдавалось даже в таком идиллическом месте, как «Кумберленд». Кроткое поклонение прекрасным ландшафтам вышло из моды, и Колридж тоже это чувствовал. Вордсворта — семнадцать лет спустя дошедшего до открытого одобрения резни в Питерлоо,[108] во время которой мирные рабочие-демонстранты были. буквально втоптаны в землю правительственными войсками, 11 убитых, 421 раненый, — скалу, прочно стоящую в земле, нисколько не волновали события вне его сада. Но Колриджа, чувствительного сейсмографа, чужие землетрясения потрясли, хотя до 1812 года нет принадлежащих ему высказываний, прямо подтверждающих это.

Но он смотрел богине Природе прямо в ее красиво накрашенный рот, и она молчала.

«Вечно, — пишет Колридж в «Унынии», — я мог бы смотреть на этот зеленый свет на западе, но все напрасно».

I may not hope from outward forms to win The passion and the life, whose fountains arc within.
Ich darf nicht hoffen, aus äuberen Formen Die Leidenschaft und das Leben zu gewinnen, deren Quellen im Inneren sind.[109]

Если при этом говорить с немецкой медлительностью, то можно вообще ничего не понять.

И все же на более высоком уровне ода рассказывает не об общественных явлениях, а о личностном падении. Приблизительно шестая строфа — трехступенчатый план заката под влиянием точного самосозерцания. «Даже если страсть и разочарование всегда сопровождали меня, — пишет в связи с этим Колридж, — то каждое несчастье было лишь материалом, на основе которого я мог снова мечтать о счастье: вокруг меня росла надежда, как вьющийся виноград». На второй ступени исчезают уверенность и фантазии о будущем, а возвращение разочарований разбивает последние остатки жизнерадостности. Но само это состояние еще можно вынести; настоящие сомнения начинаются тогда, когда несчастья атакуют ядерный реактор, где посредством расщепления личности выделяется поэтическая энергия: the shaping spirit of imagination.[110]

вернуться

107

Я вижу всех их, таких красивых, Не чувствую, а вижу, как они прекрасны! Мне не хватает творческих порывов: Да и как они могут помочь Снять с груди удушающий груз?
вернуться

108

Разгон войсками в 1819 году шестидесятитысячного митинга в Манчестере и кровавая расправа под его участниками, рабочими, требовавшими реформы избирательной системы.

вернуться

109

Я не могу надеяться извлечь из внешних форм И страсть, и жизнь — истоки их внутри.
вернуться

110

Созидательная сила воображения. — Примеч. авт.