Выбрать главу

Даже ночные птицы не пели весь этот час, поддавшись чарам Жеральдины. Когда же Кристабель просыпается, из ее глаз по щекам льются слезы; она плачет и смеется одновременно. К ее ногам снова приливает кровь, и ей от этого щекотно. Жеральдина стала этой ночью еще прекраснее, «она вдоволь напилась с благословения сна»! Взоры обеих женщин встречаются, и Кристабель «приветствует» обольстительницу «в таком смятении души, когда резвые сны постепенно оставляют ее».

Все это звучит совсем иначе после изнасилования полусгнившим монстром. В головокружительном темпе свойства Жеральдины колеблются между «божественными» и «рептилиеподобными». Колридж загоняет воображение читателей в пустыню парадокса при помощи смелых набегов. Он подталкивает их к тому, чтобы они сами рисовали себе в воздухе экстремально отвратительную и в то же время притягательную фигуру Фаты Морганы. Или заставляет их мечтать о ней.

Когда же даму представили старому хозяину имения, у него бешено заколотилось сердце. И не только потому, что незнакомка выглядела «сияюще прекрасно» и т. д. Она представилась ему дочерью его старого, от безумия согрешившего друга, сэра Роланда де Вокс из Трайермейна. Он дрожит от негодования и клянется «вытрясти мерзкие души из тел» ее похитителей (тех, на быстрых белых конях). Когда сэр Леолайн обнимает Жеральдину, у Кристабель случается видение:

Again she saw that bosom old, Again she felt that bosom cold, And drew in her breath with a hissing sound.
Noch einmal sah sie jenen welken Busen, Noch einmal fühlte sie jenen kalten Busen Und zog den Atem ein mit einem zischenden Laut.[150]

Таким простым выражением подчеркивается постоянный контраст «хорошая Кристабель против опасной Жеральдины». Но собственные страхи и страстные желания девушки превращают ее в змею. «Ужасная картина» быстро забывается, а воспоминания о том, как она лежала «в объятиях леди», рождают «восхищение в груди».

С того момента бредовые идеи начинают витать в замке сэра Леолайна. Берд Брейси, который должен доставить Жеральдину лорду Роланду, чтобы подготовить праздник примирения между старыми упрямцами друзьями, просит о небольшой отсрочке. Дело в том, что его мучает один и тот же сон. Он видит голубя, которого обвивает светящаяся зеленая змея, раздувающего горло от страха смерти. Этот сон не исчезает при пробуждении, как каждое кажущееся правдоподобным видение:

This dream it would not pass away — It seems to live upon my eye!
Dieser Traum wollte nicht von mir weichen — Er scheint auf meinen Augen zu leben![151]

(Если бы видение и дальше спокойно жило там, то С.Т.К. мог бы добавить, что однажды ночью обязательно придет Эбон Эбон Талуд и вырвет его, вместе с глазом…)

Но сэра Леолайна мало что заботит. Для него все роли распределены предельно ясно: голубь — это Жеральдина, а ее враг — змея. Он целует леди в лоб, и настает время для следующего видения. На сей раз оно появляется у Кристабель:

And the lady's eyes they shrunk in her head, Each shrunk up to a serpent's eye.
Und die Augen des Fräuleins, sie schrumpfen in ihrem Kopf, Jedes schrumpfte zu einem Schlangenauge.[152]

Наверняка Кристабель знала это и раньше, но и сейчас она все еще борется со своим прежним благоразумием. Итак, девушка просит отца отправить Жеральдину прочь — курьезное и унизительное требование, учитывая тот факт, что он и так уже объявил о ее отъезде в Трайермейн. Но драматургия Колриджа позволяет некоторые противоречия и повторы. Самое главное, текст придает общей картине загадочности еще одну дополнительную грань. Не только Кристабель должна понять, что в момент ее страсти она и есть та самая Жеральдина, но и хозяину замка, ставшего наивным от душевной доброты Кристабель, змея позволяет откусить от яблока познания.

Вот такой должен он видеть свою дочь:

So deeply had she drunken in That look, those shrunken serpent eyes, That all her features were resigned To this sole image in her mind.
So tief hatte sie jenen Blick in sich eingegossen, Jene eingeschrumpften Schlangenaugen, Dass alle ihre Gesichtszüge Diesem einzigen Bild in ihrer Seele ergeben waren.[153]

В то время как сэр Леолайн уже видит, но пока еще не совсем понимает (это был всего лишь маленький кусочек) того, что происходит, он немного злится на негостеприимную дочь. И Колридж в заключение приводит одно объяснение, почему отцы иногда не могут ничего иного, как выразить «невольно избыток чувств любви обидными словами», и потом, не закончив мысль, обрывает ее — даже «Кристабель» остался фрагментом. Итак, «одинокий образ» противостоит остальным текстам «волшебного года». Несмотря на все мольбы, вроде «Прикрой ее! Прикрой, милая Кристабель!», даже сам Самюэль Тейлор Колридж не хочет защищаться от языческой вакханки. Он уже близок к тому, чтобы полностью поддаться чарам абиссинской девы, стать тем самым демоническим любовником и окончательно утопить христианский арбалет старого моряка в мире морской богини Жизни в Смерти. Исход борьбы языческого и христианского я поэта кажется решенным в звездном часе объятий Жеральдины и Кристабель. Сила притяжения белой богини повелевает его словами; дверь в иной мир открыта; а вблизи не видно того предпринимателя из Порлока, который мог бы помочь прекратить все это. Мертвый альбатрос падает с его шеи. И большая змея, могущественнее, чем Иегова, которая с детства мешает ему молиться, поцеловала его в губы.

вернуться

150

Она опять увидела увядшую грудь, Она опять почувствовала ту холодную грудь, Она вздохнула, и из ее груди раздался хрип.
вернуться

151

Этот сон не хочет отступать — Кажется, он живет в моих глазах!
вернуться

152

И глаза леди сужаются в воображении девушки, Каждый глаз становится змеиным.
вернуться

153

Так глубоко она посмотрела в те глаза, В те сузившиеся змеиные очи, Что все черты преобразились В единый образ в ее душе.