— Я собираюсь завтра вечером навестить Глеба, — начала Александра Николаевна и замолчала, — Если не возражаете, могла бы заглянуть на вас посмотреть…
— Нет, не возражаю! Смотрите сколько душе угодно! — выпалил полный радостного идиотизма Ситников и уже другим тоном добавил: — Я буду вас очень ждать…
Телефон, — думал Павел Степанович, продолжая сжимать в руке мобильник, — самое великое изобретение человечества. Он дает возможность произнести то, на что в другой обстановке никогда бы не решился, подобрать такие слова, которые в другое время застряли бы в горле. И Сашенька, лицом к лицу, она вряд ли смогла бы сказать, что придет на меня посмотреть! А это важно, очень — очень важно: в самое первое мгновение увидеть глаза женщины!
Дождь за окном разошелся не на шутку. Ситников долго еще курил у открытого в осень окна и улыбался. Ему было хорошо.
11
Шаги Карла затихли, сосущая боль под сердцем унялась. Я стоял на грани скрывавшей вершину холма тьмы, и серебрившегося вниз по склону тумана. Черное и белое, добро и зло — все, как в жизни и, как в жизни, мне предстояло пройти по этой зыбкой грани. Вернуться к берегу Леты означало смириться с тем, что ты уже покойник, а в клубящейся черноте искать было больше нечего. Оставалось лишь попытать счастья с Театром грез и иллюзий, о котором с таким пренебрежением отозвался Карл.
Если дядя обнаружил выход из ловушки, — подбадривал я себя, продвигаясь по границе света и черноты, — то найти его мне не составит труда. Не может же все это тянуться вечно, к тому же я никуда не спешу, хотя бы потому, что спешить мне, похоже, некуда. Ноги вязли в песке, я боялся сползти вместе с ним вниз, но в какой-то момент у меня возникло ощущение, что туман впереди редеет, а темная стена постепенно отступает. Полной уверенности не было, но видимость увеличилась, так что впереди над головой начали смутно проступать своды чего-то огромного и величественного. С опаской продвигаясь вперед, я вглядывался в открывавшуюся взгляду картину, пока не понял, что вступил в большой, напоминавший театральное фойе холл. Серебристая дымка истончилась здесь настолько, что можно было рассмотреть высокий, украшенный лепниной потолок и холодного мрамора белые стены. Фотографий забальзамированных в своей молодости актеров, как это принято в театрах, не было, зато в центре окруженного со всех сторон колоннами пространства высилось нечто напоминавшее фонтан. При ближайшем рассмотрении оказалась, что передо мной серого камня фигура монаха в рясе и с тонзурой. Отшельник стоял потупившись, держа руки сложенными на животе, а голову склоненной. Его смиренная поза и тщательная отработка деталей фигуры свидетельствовали о высоком классе скульптора, не уступавшего талантом самому Родену. Я много раз бывал в Брюсселе и нагляделся на писающего мальчика, но писающий монах!.. Для театральной эстетики это было уж слишком. Скорее всего монумент являл собой скульптурный портрет кого-то из местных театральных деятелей.
Замерев напротив изваяния, я долго стоял в задумчивости. Мастерство художника, с каким было выполнено тяжелое лицо анахорета, поражало… как вдруг тот поднял голову и осенил меня крестом:
— Caeteris paribus, сын мой!.. — произнес он и продолжил бы в том же духе, если бы я не отшатнулся.
— Что?!
Кочуя по городам Европы, я часто наталкивался на замирающих на потребу публике, вымазанных красками придурков, но никак не ожидал встретить одного из них в столь неподходящей обстановке.
— Цетэрис парибус, — повторил между тем монах, но уже с раздражением. — При прочих равных обстоятельствах, предпочел бы здесь не стоять, однако… — развел беспомощно руками: — покоряюсь силе! Вертеп, шабаш ведьм, а я должен все это сносить! Я — великий инквизитор Испании Томас Торквемада!
О Господи, час от часу не легче! Не то, чтобы во мне проснулась глубокая религиозность, но рука сама потянулась перекреститься. И перекрестился бы, только подражать стоявшему передо мной чудовищу означало участвовать в богохульном фарсе. В детстве, когда читал все подряд, мне попалась книга об инквизиции, из которой я узнал о подвигах этого ее деятеля. На его совести было больше десяти тысяч заживо сожженных, и это не считая сгинувших в застенках. Став духовником королевы, Торквемада создал в каждой провинции по трибуналу после чего по всей Испании запылали костры. Еретики признавались под пыткой в самых немыслимых грехах, тех же, кто упорствовал в ереси, ждало «аутодафе» или «акт веры», как его лицемерно называли палачи в рясах. Теперь этот невысокий, лысый человечек с плотно сжатыми губами и глазами дохлой рыбы стоял передо мной…
Я попятился:
— Вам… вам место в аду!..
— Санкта симплицитас, — едва заметно усмехнулся монах, сходя с постамента, — святая простота! Что ты понимаешь в этом, сын мой? Ад вовсе не таков, каким его представляют смертные, ад надо еще заслужить! Мне же приходится принимать худшие мучения. Всю жизнь я боролся с ведьмами и колдунами, жег их железом и возводил на костер, теперь же вынужден каждый день с ними общаться. С теми, кто заявляется сюда, пользуясь магическими техниками и расползшейся по всей земле заразой чернокнижников…
Он слабо махнул рукой и тяжело опустился на приступку. Сказано это было с горечью, но о чем он говорил я не имел ни малейшего представления. Карл упоминал соседствующий с лабиринтом бессознательного театр, но что в нем делал испанский инквизитор догадаться мне было не под силу.
Заметив застывший на моем лице вопрос, Торквемада насторожился:
— Скажи мне, сам-то ты не из наркоманов? Или, может быть, балуешься духовными практиками?..
От тяжелого взгляда оловянных глаз у меня по спине побежали мурашки. Именно с таким непроницаемым видом он и сжигал еретиков, наблюдал, шепча молитву, как в языках пламени они возносятся к синему небу Кастилии. Только теперь я смог рассмотреть его глубокие, похожие на каменные, морщины и подагрические, перебиравшие четки руки. Написанная моим воображением картина оказалась столь живой, что в нос ударил характерный запах паленого мяса.
— Я здесь человек случайный, — поспешил я откреститься от напраслины, хотя и догадывался, что лично мне аутодафе не грозит. По крайней мере, не сейчас. — Честно сказать, не могу понять, куда меня занесло и о чем вы тут говорите…
— Случайный?.. — переспросил Торквемада, не скрывая подозрения. — Все люди — твари случайные, пристанища греха и порока!.. — пробурчал он и привычно потупил глаза.
Сказано это было так буднично и убежденно, что уверенность в собственной безопасности меня разом покинула. Однако, если он и сжимал в кулаке спички, то отложил их до лучших времен. На долго ли?.. Об этом оставалось только догадываться. В театре, как известно, возможно все, а в театре грез и иллюзий и подавно. Что, если где-то там на сцене уже сложены в поленицу дровишки и доминиканец приглядывается, не смогу ли я заменить на костре опаздывающего к началу спектакля актера? Насмотревшись по ящику дури, зритель на такое представление будет валить валом. Еще бы, все без дураков — если не считать меня — аутодафе лайф!
— А понимать тут нечего, — вздохнул инквизитор и продолжал скрипучим и каким-то механическим голосом: — С начала времен людьми владеет зуд заглянуть в потусторонний мир и манит их туда не столько любопытство, сколько страх смерти. Один богатый мавр как-то спросил: «Скажи, святой отец, что там, за гробом?» «Иди, сын мой, ты узнаешь это первым, — ответил я ему, — только не забудь сообщить, что видел!» И подал знак палачу зажигать факел. Но мавр не сообщил, хотя я готов был ему за это хорошо заплатить. Его же деньгами. Впрочем, так вышло даже лучше, они пришлись святой инквизиции очень кстати…
Торквемада достал из глубин рясы платок и вытер им серого цвета лицо и лысину:
— Человек изначально отравлен ядом желания приобщиться к загадке мироздания, только те, кто обретается в высших мирах, — возвел он глаза к потолку, — допустить такое не могут. Это знание — великая тайна! Представляешь, какая была бы на небесах толчея, если бы толпы страждущих ломанулись туда со всей дури!.. Для того, чтобы оградить себя от незваных гостей, небожители и создали на берегу Леты отстойник, где все желающие могут предаваться своим иллюзиям. Каких-то сто лет назад, сюда во время камлания заскакивали лишь впадавшие в транс шаманы, которым в объеме и красках демонстрировали то, что они потом рассказывали своим соплеменникам. Разную муть про общение с духами. Все было чинно и благостно, и по-человечески понятно, как вдруг люди будто с ума посходили. В считанные десятилетия по всей земле расплодились маги и пошли проповедовать разного рода гуру, последователи которых стали экспериментировать с измененным состоянием сознания. И это не считая наплыва наркоманов!.. — покачал лысой головой Торквемада и продолжал с безнадежно тяжелым вздохом: — Для сорвавшейся с цепи своры и был создан Театр грез и иллюзий, где каждый находит то, что ищет, — бледные губы монаха тронула полная горечи ухмылка. — Все это, сын мой, было бы смешно, если бы не было так печально!