Прошло, наверное, минут пять, прежде чем передо мной чертиком из табакерки появился вертлявый переводчик и сразу же принялся извиняться за то, что господин де Барбаро не смог приветствовать меня лично. Только тут я и смог его по-настоящему рассмотреть. Ничего особенно интересного, а тем более значительного, Кузякин из себя не представлял. Подвижный, словно ртуть, с ускользающей, невнятной внешностью, одет он был в дешевый костюмчик и начищенные до зеркального блеска штиблеты. Кургузый пиджачишко дополняли слишком короткие брюки, из под которых выглядывали неожиданно белые носки. Волосы холуя — а вел он себя по-лакейски заискивающе — были тщательнейшим образом расчесаны на косой пробор и напомажены брильянтином. По крайней мере именно этой сладковатой гадостью от него несло за версту.
— У виконта срочный разговор с Европой! — выпучил он на меня глаза, как если бы стремился передать тот пиетет, который испытывал перед этой одряхлевшей частью света. Так прямо и сказал: не с Римом и не с Лиссабоном, и даже не с какой-то одной страной, а с целым континентом. И тут же залебезил: — Обед состоится в узком составе, кроме вас мы никого не ждем…
Нет, «с» после ждем, так, чтобы вышло «ждем-с», он не произнес, но оно все равно прозвучало. Мне даже почудилось, что следующим переводчик скажет нечто вроде: «чего изволите-с?» или «не соблаговолите откушать мадеры-с?». Впрочем, приблизительно так он и выразился:
— Не хотите ли, пока суть да дело, взглянуть одним глазком на театральную постановочку? Призабавнейшая пьеска из канувшей в Лету эпохи! Виконт большой поклонник Мельпомены, можно даже сказать меценат, не жалеет на прекрасное ни времени, ни денег. Вот и к нам привез нечто новенькое, чего мы никогда по серости своей не видали. Сейчас как раз идет репетиция, так не изволите ли пройти в зрительный зал?..
И, взяв меня деликатнейшим образом под локоток, повел, словно болезного, из гостиной в коридор. Принялся доверительно нашептывать:
— Господину де Барбаро будет очень приятно узнать ваше просвещенное мнение! Времена, знаете ли, меняются, нынче в Европах мода на все русское, и уж точно на искусство. Потому спектакль и привез, что не уверен, не солгал ли автор пьесы, не напутал ли чего режиссер. Да и у кого ж еще спросить-то, как не у цвета нации, российской интеллигенции…
С этими словами он буквально физически затолкал меня в маленький, мест на пятьдесят, зальчик и чуть ли не силой усадил в последнем, расположенном, однако, близко к рампе ряду. Насколько я мог судить, на сцене уже происходило какое-то действие. Хотя, если быть точным, то не происходило, а как бы собиралось произойти. Два актера замерли в статичных позах, словно ждали нашего появления, или, что тоже возможно, с такой немой длинноты эта мизансцена и должна была начинаться. Неподвижность героев объяснялась тем, что сидевший боком к залу следователь уже задал свой вопрос, а стоявший у стены заключенный не спешил на него отвечать. Судя по скупым декорациям, дело происходило в тюрьме, о чем свидетельствовали решетка на окне и убогая обстановка камеры, состоявшая из обшарпанного стола и стула, на котором и помещался офицер. Тут же лежала его синяя фуражка с малиновым околышем. Что ж до арестанта, то он с трудом держался на ногах. Худое лицо в кровоподтеках несло на себе очевидные следы побоев. Грим был положен настолько искусно, что с расстояния в несколько метров синяки и ссадины невозможно было отличить от настоящих.
— Дело происходит в России в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году, — зашептал мне прямо в ухо Кузякин. От исходившего от него аромата брильянтина меня только что не тошнило. — Внутренняя тюрьма Лубянки, — продолжал переводчик: — Следователь — Агранов, назначен в конце октября начальником секретного отдела ОГПУ…
Судя по всему, Кузякин собирался еще что-то добавить, но тут фигура офицера за столом ожила, он поднял от лежавшей перед ним бумаги голову:
— Ну так как, Блюмкин, будешь продолжать играть в молчанку?..
Голос Агранова был хрипл от усталости. Слова его не произвели на арестованного ни малейшего впечатления. На какое-то время в зале снова воцарилась тишина. Не могу сказать, как добился этого неизвестный мне режиссер, но ощущение театра исчезло, я как бы находился в тюремной камере и был свидетелем происходившего допроса.
Блюмкин облизал разбитые, пересохшие губы, но не произнес ни звука.
— Не хочешь говорить, ну — ну!.. — подытожил следователь, покачав укоризненно головой.
— А зачем, — пожал плечами арестованный, — Лиза вам и так все выложила…
Только тут я заметил, что на его руках — он держал их перед собой — были наручники. Сидевший рядом Кузякин завозился в кресле, намереваясь встрять со своими пояснениями, но я толкнул его локтем, чтобы не мешал. Внутри у переводчика что-то утробно екнуло и он умолк так и не успев ничего произнести. Жаль только не навеки.
— А ты как думал? — откинулся на спинку стула Агранов. Усмехнулся: — Тебя, Яков, без присмотра оставлять нельзя! Мы и так долго терпели твои выходки, этого, надеюсь, ты отрицать не станешь. Убийство Мирбаха простили, — начал он загибать пальцы, — операцию на Тибете ты провалил, все сошло тебе с рук, но с Троцким, с Троцким ты, Яков, спутался напрасно. Терпение наше кончилось, сколько веревочка не вейся, а стенки, как говорится, не избежать!
Губы Блюмкина скривились в вымученной, но издевательской улыбке:
— Вам, товарищ Агранов, виднее…
— Это точно! — следователь закурил, бросил коробку папирос на стол. Тон его изменился, стал едва ли не дружеским: — Скажи-ка мне, Яков, тогда, на Тибете, ты ведь Шамбалу так и не нашел? Тебя же за этим посылали…
Смотревший до того в пол арестованный вскинул бритую голову и бросил быстрый взгляд, но не на следователя, а на папиросы. С расстояния нескольких метров я прекрасно рассмотрел вспыхнувшую в его заплывших от побоев глазах звериную злобу. Воспользовавшись возникшей паузой, неугомонный Кузякин поспешил с комментарием:
— Блюмкина выдала его любовница, сотрудница иностранного отдела ОГПУ Лиза Розенцвейг, в последствии жена резидентов советской разведки в Англии и США. Участвовала, между прочим, в краже секрета американской атомной бомбы…
Я занес было локоть, но на этот раз переводчик ловко увернулся.
— Дайте, черт вас подери, посмотреть!
Агранов между тем спокойно курил, выпуская в потолок струйки сизого дыма:
— Чует мое сердце, Яков, не дожить тебе до нового года…
— Может и не доживу, — неожиданно легко согласился с ним Блюмкин, — только ведь и ты, Янкель Шмаевич, на этом свете не задержишься! Не могу понять, чему ты собственно радуешься? Меня поставят к стенке сегодня, тебя завтра — велика ли разница?
Голова Агранова дернулась, словно в ожидании удара он весь сжался, но уже в следующее мгновение следователь был на ногах. Набычившись и сжав тяжелые кулаки, он обогнул стол и двинулся на арестованного, однако не успел отвести для удара руку, как дверь со скрипом открылась и в камеру вступил совсем еще молодой парнишка. Я вздрогнул, впился в его лицо глазами. Широкий лоб, поднятые по монгольски скулы, прямой, длинный нос. Очень густые волосы коротко стрижены, торчат во все стороны ежиком. Плечи чуть приподняты, тонкая талия перетянута широким ремнем с кобурой. Нет сомнений — он! Боковым зрением я видел с каким вниманием вглядывается в меня Кузякин.
— Товарищ Агранов, — произнес парень звонко, — вас просит срочно зайти товарищ Бокий! Глеб Иванович ждет…
Нет, голос, пожалуй, не дядин. Хотя с той поры прошла хренова туча времени, разве теперь разберешь. Сердце колотилось, как бешеное, я утер взмокший лоб платком. Передо мной всего лишь сцена из спектакля, убеждал я себя и сам же себе не верил, так похож был актер на старика.
Следователь замер, обернулся. С плоского, неприятного лица на меня глянули обведенные кругами усталости, напряженные глаза. Казалось, Агранов колеблется. Наконец решившись, направился быстрым шагом к двери, но, не доходя до нее, приостановился, мотнул головой в сторону арестованного:
— Присмотри за ним! Близко не подходи, Яков обучен таким штучкам, что не успеешь нажать на курок…