И вышел из камеры.
Трудно было не заметить, что в новой для него роли охранника парнишка чувствовал себя неуютно. Не зная что теперь делать, он зашел за письменный стол, а точнее, отгородился им от заключенного. Расстегнув кобуру, передвинул ее удобнее под руку. Наблюдавший за этими манипуляциями Блюмкин криво улыбался. Прошло, наверное, с минуту, в течение которой Яков напряженно прислушивался, прежде чем решился заговорить. Спросил коротко:
— Знаешь, кто я?
— Да! — так же сдержанно ответил парень.
— Меня скоро расстреляют, — продолжал Блюмкин бесцветным тоном, каким от нечего делать говорят о погоде, — за дело или нет, не в том суть. Есть одна вещь, которую я не могу унести с собой, а оставить ее кроме тебя некому…
С трудом переставляя ноги он двинулся к юноше. Тот, испуганный его приближением, отступил к стене и выдернул из кобуры револьвер. Ствол его следил за каждым движением арестованного, но Блюмкин не обращал на это внимания. Остановившись у стола, он извернулся всем тело и запустил скованные в кистях руки в карман потрепанной блузы. Вытащил на свет нечто напомнившее мне пилюлю и выронил ее на испятнанную чернилами столешницу. Разворачиваясь на ходу, она покатилась и оказалась плотно свернутой полоской бумаги. Так же не спеша Яков вернулся к стене и, привалившись к ней спиной, опустился на пол. Вид у него был измученный и безразличный, как у человека, отряхнувшего пыль мира сего с ног своих.
— Они правы, Шамбалы я не нашел… — голос звучал глухо, казалось, каждое слово достается ему ценой колоссальных усилий, — но и скитался по Тибету не напрасно. Написанное выучи наизусть, а бумагу уничтожь. Если кому проболтаешься, не доживешь до вечера. Место найти нетрудно, но сразу ничего не предпринимай. Выжди, затаись. Сам хотел там отсидеться, но… — Блюмкин сделал попытку улыбнуться, — как видишь, не успел…
Юноша не сдвинулся с места. Арестант лишь пожал плечами:
— Как хочешь, только, что не читал записку тебе никто не поверит! А это смерть…
За дверью послышались приближающиеся шаги.
— Наган-то спрячь!
Мгновенно сунув револьвер в кобуру, парень метнулся к столу и зажал бумажку в кулаке. Дверь начала открываться…
Под потолком зрительного зала вспыхнула большая хрустальная люстра. Я зажмурился. Вскочивший на ноги Кузякин бесцеремонно тянул меня за рукав, повторяя на все лады, что время позднее, нас наверняка ждут и неплохо было бы поторопиться. Что происходило на сцене я уже не видел. Обернулся в дверях, когда за спиной грохнул выстрел. Стоявший у стены Блюмкин конвульсивно дернулся, и начал сползать на доски пола. Из дыры в его голове тонкой струйкой вытекала кровь. От такой натуралистичности мне стало сильно не по себе, но переводчик будто этого и не заметил.
— Сик транзит глория мунди! — приговаривал он, спеша впереди меня по коридору и тем показывая путь. — Агранов оказался прав, до нового года Блюмкин не дотянул, двенадцатого декабря, как помнится, и расстреляли. Яков, в свою очередь, тоже был прав: Агранова, а заодно уж и Бокия, пустили в расход в тридцать седьмом. Как видите, — улыбнулся Кузякин, и улыбка эта показалась мне на редкость дикой, — все правы, такая уж у нас правильная страна! Виноватых, — продолжал он склабиться, — нет и искать их не надо, тогда к общему благу все славненько и устроится…
У высоких, блестевших белым лаком дверей переводчик остановился и на манер циркового зазывалы сделал приглашающий жест рукой. Распахнул разом обе створки:
— Прошу!
Сам тоже вступил в ярко освещенный обеденный зал и потрусил легкой побежечкой к направлявшемуся ко мне неопределенного возраста мужчине, за спиной которого почтительно и пристроился. Де Барбаро — больше некому и быть — шел степенно, распахивая на ходу объятия и радостно, словно старому знакомому, улыбаясь. Он был плотен, лыс и, как многие рано потерявшие волос, носил на мясистом лице растительность, но не банальную бородку, а смыкавшиеся под массивным подбородком пышные бакенбарды. Само же лицо отличалось крупностью черт и здоровым цветом кожи, с которыми контрастировали маленькие, в окружении набрякших век глаза. Казалось, их позаимствовали у человека иной, отнюдь не мясной породы. Под стать крупной голове смотрелось и основательное тело. Росту весьма среднего, оно было широко в плечах и мускулисто, чего не мог скрыть отлично сшитый смокинг. Ослепительную белоснежность манишки подчеркивала черная бабочка.
— Месье Дорофеефф, же сви трезере де ву вуар! — пропел он глубоким баритоном и прихватил меня, словно клешнями, за руку.
— Господин де Барбаро, — затараторил, сладко улыбаясь, Кузякин, — выражает радость видеть вас, дорогой Глеб Аверьянович, и надеется…
Слова о надеждах аристократа вертлявый переводчик добавил уже от себя и слушать их я не стал. Не нуждался в переводе и сам де Барбаро, отодвинув движением руки Кузякина, он повел меня в угол небольшого зала, где нас уже поджидал уставленный бутылками стол. Рядом в белом пиджаке и перчатках переминался с ноги на ногу официант, не замедливший налить мне в стакан добрую порцию хорошего виски. Сделано это было очень своевременно. Театральная постановка не отличалась легкостью и беззаботным весельем, в связи с чем мой организм требовал немедленной релаксации, но и надсаживаться по части алкоголя с моей стороны было бы неосмотрительно. Обходительные манеры сладкоголосого виконта подтверждали мою догадку: речь этим вечером пойдет о деньгах, а они требуют к себе трезвого отношения. Гнусный переводчик вертелся тут же, лопоча что-то по очереди на двух языках, однако к моей радости быстро выяснилось, что в услугах его нет никакой надобности.
— Мон ами месье Дорофеефф, — произнес де Барбаро, держа в руке рюмку с аперитивом, но к нему не прикасаясь, и тут же перешел на довольно сносный русский, — вы не представляете себе, как я счастлив вас видеть!
На гладком, упитанном лице француза действительно появилось нечто напомнившее мне маску удовольствия, но только не в его устремленных на меня оценивающих глазах. Впрочем, чем вызван этот неожиданный прилив счастья виконт пояснять не стал, а о пьесе и моем впечатлении, вопреки ожиданиям, даже не заикнулся. Поправил легким движением и без того пышные, тщательно расчесанные бакенбарды и заговорил о капризах погоды и о том, как искренне он любит Россию и все русское. Не прерывая этой благостной до полной бессмысленности беседы, мы и переместились за обеденный стол, где остались с ним с глазу на глаз. Если не считать суетившихся вокруг официантов. А их принимать во внимание приходилось, поскольку, как известно, в присутствии обслуживающего персонала серьезные разговоры не ведутся. Следуя этой мудрой традиции, мы исчерпали тему исторической близости наших стран и плавно перешли к обсуждению национальной кухни Франции, а от нее уже рукой было подать до привычек и обычаев всех без исключения народов мира. Эти упражнения в пустословии сильно напоминали старт трековых гонок, когда спортсмены, балансируя на велосипедах, выясняют у кого крепче нервы. Искусство выжидать всегда считалось одним из самых сложных и оба мы были в нем далеко не новички, но однажды я все же перехватил на себе нетерпеливый взгляд моего визави. В ту долю секунды, когда глаза наши встретились, мне страшно захотелось ему подмигнуть, но я ограничился сдержанной улыбкой.
К сути дела де Барбаро перешел лишь за десертом. Отослав официантов, он собственноручно разлил по пузатым рюмкам коньяк и придвинулся ближе к столу. Я же, как если бы пытался сохранить разделявшую нас дистанцию, откинулся на спинку стула и позволил себе ослабить узел модного галстука.
— Дорогой Глеб Аверьянович, — произнес виконт на чистейшем русском языке, постепенно улучшавшемся по мере увеличения количества выпитого, — право не знаю с чего и начать! Вы не новичок в бизнесе и поймете меня правильно, если я скажу, что, готовясь к этой встрече, мы познакомились с состоянием дел в вашей компании…
Значит, все — таки, бизнес, отметил я с удовлетворением, чувствуя себя отчасти провидцем. Говоря «мы», он наверняка имел в виду моих партнеров по сделке, так что сейчас я услышу, как эти проходимцы собираются надуть собственное правительство. К такому продолжению беседы я был более, чем готов. Продавая в Брест-Литовске родину, дедушка Ленин учил нас искусству компромисса и, как наследник великих традиций, я не мог позволить французу обманывать только свое государство. Если же виконт независим и имеет место элементарное совпадение по времени, то аристократ наверняка будет склонять меня помочь ему выйти со своими безделушками на наш безразмерный рынок. Этот вариант меня так же устраивал и сулил барыши. В конце концов археологи тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, решил я и приготовился слушать.