– Тебя в каком месте ковра положить? – ласково похлопывал по плечу какого-нибудь здоровяка Семёныч. – Здесь будет удобно?
На пару часов наш зал арендовали милиционеры, отрабатывали приёмы рукопашного боя. Как-то мы с ними в зале пересеклись, и один из них, мужик за сто килограммов, похвастался, что мастер спорта по дзюдо.
– Парашют цеплять будешь? – спросил его Семёныч.
– Чего? – не понял бугай.
– Если выйдешь против меня – начнёшь летать, – объяснил Семёныч. – А ежли с парашютом, падать не больно.
Мужик завёлся, побагровел, попёр на Семёныча, как танк. А тому только и надо, чтоб завёлся. Летал «мастер» над ковром красиво. Пикировал вниз головой. Садился от подсечки на тяжёлую задницу. Описывал широкую дугу в положении прогнувшись. Шмякался на лопатки после «кочерги», броска через спину с захватом одной руки. Милиционеры хохотали, как припадочные, чувство солидарности у них отсутствовало напрочь.
Да, Семёныч показал класс. Мы стали прислушиваться к нему, присматриваться. Словарный запас у него был не богат, зато «мельницы» и «вертушки» он крутил, как в кино.
– Давай, выиграй балл, – кивал он мне под настроение.
В спаррингах с ним я и понял, что такое настоящий борец. Гибкое тело, жёсткие захваты, резкие подсечки, изумительное мышечное чутьё. Этому нельзя было научиться, этим наделяла природа.
Я пыхтел, Семёныч поощрительно хмыкал, и временами у меня что-то получалось.
– Запомни, – показывал на состоящего из одних мышц парня Семёныч, – раз здоровый, значит, дурной.
Я запоминал. И убеждался, что корявые афоризмы Семёныча не подводят. Устрашающего вида противник на самом деле оказывался простым, как репа.
– Сам лёг, – удивлялся я.
– Раз здоровый, значит, дурной, – кивал Семёныч.
Отчего-то мне показалось, что за неделю пропущенных тренировок Семёныч меня не убьёт. Кого-то ведь на ковёр выпускать надо, думал я.
– Как провела лето? – спросил я Еву, когда мы остались одни.
– Нормально, – тряхнула она своей шикарной гривой.
– На юге?
– Пару недель в Крыму, а так Москва, Питер… До сих пор снится.
– Кто?
– Эрмитаж, – вздохнула Ева.
Я недоверчиво глянул в распахнутые глаза. Они смеялись, изучая. Передо мной стояла настоящая Ева, не поддельная.
– В Киеве приходилось бывать? – спросил я.
– В Киеве? – сразу забыла об игре Ева. – Я хочу в Киев.
– Если через неделю сбежишь с картошки, махнём в Киев. У меня там друг с яхтой.
– Конечно, сбегу! – прильнула ко мне Ева, замурлыкала. – Санечка, ты прелесть! А какая яхта, настоящая? И мы на ней поплывём? Слушай, как подумаю про картошку, жить не хочется. Дождь, грязь, холодина, кормят ужасно… Ты чудо, Санечка!
И чмокнула меня в щёку. То, что меня не будет на картошке, её как-то не взволновало. А может, она и не догадалась об этом.
– Деканата не боишься?
– Папка справку достанет, – махнула рукой Ева. – Он и так меня не отпускал. Сказал, здоровье надо беречь.
Я осторожно провёл рукой по выгнутой спине, и Ева не отшатнулась, лишь выдохнула в ухо:
– Увидят…
Я вбирал тёплый запах волос, пьянея. Но сейчас у меня в руках была другая Ева. И которая из двух Ев мне нужна, я уже знал.
– Звони десятого утром, – легонько оттолкнула меня Ева.
Я кивнул головой, не отводя взгляда от полураскрытых припухлых губ.
– В Киеве, всё будет в Киеве, – шевельнулись они.
От Семёныча я получил талоны на питание и помчался менять их на деньги. Буфетчица брала себе всего трояк из тридцати рублей, Семёныч сам же и подсказал, как избавиться от талонов. Кое-какие деньги у меня были, но для студента каждый рубль подарок.
Саня обещал встретить нас в аэропорту.
Десятого Ева в самом деле оказалась дома.
– А я уж третий день отъедаюсь, – протянула она в трубку. – Что? Киев? Какой Киев?
У меня похолодело внутри.
И тут Ева расхохоталась:
– Я пошутила, Санечка! Когда едем?
– Сегодня.
– А билеты?
– Возьмём в аэропорту.
Я был уверен, что нас ждут два свободных места на ближайший рейс, и так оно и оказалось. Я даже успел позвонить Сане и сообщить номер рейса.
Только в самолёте я разглядел девушку, сидевшую рядом со мной. Округлые щёчки опали. Волосы собраны в пучок на затылке. Под глазами едва заметные тени. Такой она почему-то была милее.
– Ты похорошела на картошке.