– На съезде почитаешь, – как о решённом, сказал Володя.
– Перепечатать надо, – вяло сопротивлялся я.
– Ленка поможет, у неё пишущая машинка.
Прозу я пытался писать давно. Скрывался от родных и знакомых, прятал и перепрятывал исцарапанные корявым почерком листочки, мучился. Но что удивительно: мучился не столько словами, которых вдоволь было в прочитанных книжках, сколько выстроенностью действия. Ну и не хватало реалий. В повседневном быту кое-что наскрести было можно, а вот для жизни прошлой или будущей у меня не было ни слов, ни понятий.
После неудачно сданных экзаменов за восьмой класс – тройки по алгебре и геометрии – за лето я сочинил исторический роман об антах. Его название лежало на поверхности: «Анты». Легко я написал про ковыльную степь, про кибитки кочевников, про антов, двинувшихся в пределы Восточно-Римской империи. С удовольствием я расписал битвы антов с греками, придумал, как они обманом и хитростью захватили греческие города. Дело происходило в шестом веке нашей эры, в эпоху великого переселения народов. Академическая история, попавшаяся в руки восьмикласснику, в избытке снабдила меня и героями, и фактами, и неким пониманием смысла нападения славян в союзе с кочевниками на империю. Народы приходили в движение, пытаясь устроить свою судьбу за счёт других. Грохот крушения империи явственно отдавался в моих ушах и сердце и походил он на гул близящегося землетрясения. Да, пока варвары с шумом и яростью ломились в империю, всё было хорошо.
Но вот действие перешло в Византию. Написал я, что улицы Константинополя полны народа – и рука остановилась. Я вдруг понял, что ни черта не знаю о Византии. Я не представляю улиц Константинополя. Я не знаю, во что одеты ромеи. Не имею понятия о церемонии приёма послов в императорском дворце. А дома, храмы, постоялые дворы? Сады вокруг дворцов? Просто деревья, под которыми устроены торговые ряды? Ну и люди, их лица, говор, походка, жестикуляция, мимика… Я вдруг упёрся в глухую стену. Очевидно, генетическая память, окатившая меня запахами и красками степей, при начертании магического слова «Византия» не проснулась. По инерции я дописал последнюю битву антского князя Мезамира, окружил его врагами, убил – и засунул роман в папку. Я понял, что должен увидеть далёкие города. Должен пройти пыльными дорогами, обсаженными смоковницами. Должен услышать разноголосый говор восточных базаров. Должен омыться в чистых и грязных водах больших рек и малых. Должен обнять женщину, которую полюблю, и может быть, она не станется единственной.
Я пошёл смотреть, чтобы писать.
В повести, обретшей название «Под жёлтым одеялом», героини, похожей на Еву, не было.
После круиза на яхтах Ева, как и следовало ожидать, отдалилась. На картошке она больше не появилась. Ну и у меня соревнования, надо было сгонять два с половиной килограмма лишнего веса. Я подолгу потел на ковре, затем в парилке. Картошка кончилась, началась учебная рутина. Ева по-прежнему сидела с подругами на «галёрке», что-то втолковывала рассеянной Светлане, тревожно следящей за Володей, и сосредоточенной Нине, частенько жующей бутерброд.
Я, пользуясь положением, на лекции ходил по выбору. Преподаватели в большинстве своём мне не нравились. Раздражала школярская подача материала, ежедневные проверки, лекции с восьми пятнадцати. Как боцман чует бунт на корабле, так и преподаватели догадывались о моей гордыне. В другой ситуации это мне непременно зачлось бы, особенно пропуски занятий. Замдекана Емелин, недавний майор, травил прогульщиков, как умелый охотник зайцев. Они уж и сигали через окна, и под лестницами прятались, прикидывались больными и убогими, – Емелин их отлавливал и уводил на проработку в кабинет. Меня он пока не замечал. Наиболее ревнивые лекторы, завидев меня в аудитории, задумчиво кивали: вот ужо придёт сессия, там посчитаемся. Я примечал: чем лучше преподаватель, тем меньше его волнует посещаемость. А вот наставники по истории КПСС и марксистско-ленинской философии обижались не на шутку, предупреждали, что на экзаменах будут требовать конспект своих лекций.
Я надеялся на Семёныча. Авось и марксистско-ленинцев поборет.
Идея юмористического съезда в народе вызвала энтузиазм.
– Говорят, ты повесть написал? – подкатилась после занятий Ева. – А я там есть?
– Какая ж повесть без Евы? – хмыкнул я. – Первая печальная повесть на земле про Адама и Еву.
– Я не люблю печальные.
– Весёлые любишь?
– Конечно.
Меня удивляло в Еве стремление сразу и без обиняков высказать своё кредо. Любит девушка веселье, и точка.
– Сама-то в съезде участвуешь?