«Ты не веришь мне. Но если бы я просидел эти годы в тюрьме, разве я не приобрел бы права — пусть не на дружбу, а хотя бы на равнодушие твое?»
И Курилов усмехнулся на его нечистую уловку.
...С вокзала Глеб позвонил ему на квартиру, чтобы договориться о часе свидания. Втайне он рассчитывал по самым интонациям Курилова определить, состоялась ли накануне убийственная исповедь Кормилицына... Бесхитростный и грустный женский голос сообщил ему, что Алексей Никитич третий день находится в больнице. Женщина назвала ее; это была та самая, где работал Илья. Протоклитова глубоко взволновало сообщение куриловской сестры, и опять еще не знал, как именно следует сыграть этим несомненным козырем. Он догадался спросить, разрешено ли навещать больного: именно таким путем мог идти Кормилицын. Ефросинья сказала, что лучше всего это сделать после операции, которая состоится в ближайшие дни. Она спросила фамилию того, кто говорит с нею, и, как когда-то сам Курилов в беседе с Ильей, Глеб назвал вымышленную.
Задуманный разговор отпадал сам собою. Глеб вздохнул облегченно. До такой степени нуждаясь в сообщнике и даже в прямом исполнителе своих желаний, он всегда недооценивал выигрышного значения куриловской болезни. Было бы полезно узнать о ней подробнее, и тогда он вспомнил о брате. Этот человек мог дать исчерпывающие сведения об участи Курилова... и вот окупалась его почти безрезультатная поездка.
Он позвонил у двери с медной дощечкой. Кухарка ушла за покупками. Илья отпер сам. Эта маленькая удача ободрила Глеба.
— Хорошо, что ты дома,— и обнял брата.— Почему ты в халате?
— Был грипп, но завтра собираюсь выйти. Входи в мой вигвам и располагайся. Га, ты не спешишь? Ведь у тебя все планы и планы. Ты, конечно, по делу?
— На этот раз никакого... Просто зашел мимоходом удостовериться, что жив, режешь и бодрствуешь.
— Спасибо, я не избалован ничьей лаской. Га, за это ты получишь кофе. Я варю его сам, и знатоки хвалят.
Илья был в хорошем настроении. Взгляд его был свеж и трезв, розовели скулы; Глебу почудилось даже, что от брата пахнет утренней рекой... Сейчас он казался моложе своих лет. Длиннорукий, в долгополом и пестром халате, со своей походкой, напористой и размашистой, он напоминал боксера, уверенно подымающегося на ринг. Было видно, что первую половину жизни он употребил с толком для накопления опыта и доволен ею, но знал твердо, что самого существенного в ней еще не совершил. Это была умная и зрелая молодость ученого... Мальчишеским жестом Илья втолкнул брата в кабинет, а Глеб намекнул шутливо, что предпочел бы подвести под кофе сытную материальную базу. Он привык обедать рано.
Илья лукаво подмигнул брату:
— Видишь ли, кухарка экономит мои деньги. Она меня жалеет. Га, кажется, она пропускает через мясорубку серую оберточную бумагу. Получается вроде того, на чем кладут кирпичи...
— Взбунтуйся!
— ...Терплю. Кроме меня, это пожалуй, единственный человек, преданный моей жене.— Он решил, что проболтался Глебу, и нахмурился.— Словом, мне всегда не везло на старухах. Приходится питаться тайком. Хочешь отличной ветчины?
— Я хочу много отличной ветчины! — потирая руки, предупредил Глеб.— А что же твоя жена? Помнится, у какого-то Еноха сказано, что жена обязана заботиться о муже...
Илья нахмурился.
— Ну, значит, моя не читала Библии. Открой верхний ящик письменного стола. Там сверток... нашел? Га, действуй, я сейчас вернусь.
И пока младший брат свирепо расправлялся с тремя огромными ломтями мяса, старший отправился с кофейником на кухню. Слышно было, как повизгивала ручка кофейной меленки и гремела посуда, небрежно сдвигаемая с плиты. Кухонных талантов никогда прежде у Ильи не наблюдалось. Гость искал каких-нибудь других перемен в квартире и смог только определить, что жизнь старшего Протоклитова сосредоточилась теперь вся в одной этой комнате. То было пустынное, какое-то пещерообразное жилье холостяка; роль сталактитов играли фантастические нагроможденья журналов и книг. Конечно, неубранный кофейный прибор и груда белья в углу, как ее доставили из прачечной, могли быть случайным явлением. Но обращала на себя внимание совершенная неподвижность и тишина, непривычная уху Глеба. Тогда он сообразил, что перемена коснулась самого главного. Кажется, Илья охладел к своей знаменитой коллекции часов.
Внешне все оставалось по-прежнему, но ни один механизм не находился в движении. Некоторые из них, точно приготовленные к отправке, стояли как попало на полу. Не тикали маятники, не перезванивались колокольчики; мертво и тускло глядели старинные циферблаты. Без завода стояли и нарядные, с бронзовым амуром, французские часы-игрушка, что созданы были для отсчета минуток любовной радости; молчал и черный, в мраморе, масонский инструмент, предназначенный следить годы приближения к вечности. Вчерашние любимцы были низведены на степень домашней рухляди, и Глеб подивился с усмешкой, как все это похоже на Илью!
Скоро тот вернулся и, не торопясь, стал разливать кофе; на черной изогнутой струе лежал чуть колеблющийся, продолговатый блик окна. Он поднимал кофейник, и окно магически вытягивалось почти в нитку. Чашки были огромны. В комнате густо и празднично запахло пряностью. Ноздри Ильи раздулись, вдыхая благословенный пар. И почему-то комната сразу приобрела уютность, располагавшую к дружеской и неограниченно долгой беседе. Глеб отхлебнул первый глоток, и ему стало жарко, как от вина.
— Можешь открыть кафе и прославиться!
— О, я подошел к этому делу научно. Я пью этот состав, как воду, и... га, работаю, как река! — Он сложился и вдвинул себя на кожаные подушки кресла.— У тебя несколько утомленный вид... но я бы сказал, вид лыжника, подходящего к цели. Как твои дела?., тень родителя перестала тебя тревожить?
Глеб поторопился изменить направление разговора:
— О, все прошло... Кстати, что происходит с твоей коллекцией?
— Я отдаю это в музей. Сегодня обещали прислать приемщика. Уже теперь все это не мое.
— ...надоело? А у тебя здесь есть диковинки, с которыми мне было бы жаль расставаться.
— Га, много возни... надо заводить. Незаведенные часы похожи на склеп, а? Это стало недугом, а мы? хирурги, народ решительный. Заболит — вырезать и выбросить. Что, не согласен со мной?
Глеб пощурился и не порешился спросить, распространяется ли помянутое свойство хирургов и на привязанность к сбежавшей жене.
— Да... это была слишком беспартийная для нашего времени страсть. Ты мобилизуешься вовремя, Илья. Близится горячее время. Слушай, ты бы хоть скворца завел, чтоб шумел в твоей пустыне!
— Га, скворцы гадят и бранятся.
— Надо быть последовательным. Подавай заявление о вступлении в партию. Конечно, они подумают. И, скажу тебе наперед, они долго будут думать. Ты устанешь ждать.
— Ну, ты плохо думаешь о своей партии... Меня нельзя не принять!
— ...а почему?., чем ты доказал свою верность? работой? Но ты же ведь получаешь за нее. Вся это рухлядь стоит денег.—Он брал вещи со стола и, показав, кидал обратно.— Это все отличный первый сорт... гравюры, мебель. Даже уходя в уединение, ты хочешь сделать его приятным...
Илья задвигался, и кресло закряхтело.
— Эй, не запускай в меня нечистую руку, Глеб. Там зубы.
Глеб замолчал; именно здесь следовало остерегаться болтливости. Не зря предсказывал старый Игнатий Протоклитов, что этого сынка надо бояться, даже когда он поддакивает, а он станет поддакивать, едва постигнет секретную изнанку Глеба. «Ты заметно прогрессируешь, Илья!» Последняя вещь, какая попала в руки Глеба, оказалась кожаной дорожной рамкой с фотографией. Он заглянул: это была блудная, неверная, милая жена Ильи — Лиза. Объектив застал ее как будто врасплох; она не успела сменить выражение лица и вот улыбалась с наивной озабоченностью ребенка, безмерно удивленного раскрывшимися просторами мира.
По-видимому, Глеб слишком долго смотрел на изображение этой женщины.
— Поставь назад,— хмуро сказал Илья.
— Ого, ты ревнуешь меня к моей же родственнице!.. А знаешь, у нее очень детское и запоминающееся лицо. Когда же ты познакомишь меня с нею?
— Я прошу поставить это назад,— заметно краснея, повторил Илья.
«Ага, он продолжает любить ее, всякую. Он еще сберегает юношескую нежность к этой женщине. Нетрудно сохранить свой облик в малом, но даже в большом он остается Ильею Протоклитовым!» Все эти сведения заинтересовали Глеба; он копил их, как самоучка-изобретатель собирает всякие колесики, пока не отыщется им примененье... Так длилось до предела, за которым начиналось уже бешенство Ильи.