— Ты, наверно, очень привязан к ней,— с притворной завистью заметил Глеб, ставя фотографию на место.— Она платит тебе тем же?
— О да! — убежденно протянул Илья.
И, солгав, тотчас же заерзал с самым страдальческим видом, побагровел, как мальчишка, даже воротник сорочки стал ему тесен. В довершение всего он опрокинул чашку, чтоб замаскировать смущение. Брат равнодушно и безжалостно наблюдал его рукопашное единоборство с самим собою, «Не признаваться же тебе, разумеется, что твоя супруга удрала от тебя... но знаешь ли ты с кем?» И оттого, что всякий перевес мог пригодиться ему в дальнейшем, он решился на дерзкую откровенность, которую в иное время счел бы рискованной.
Он неторопливо обошел стол и дружественно похлопал брата по плечу.
— Как ты не разучился краснеть, Илюшка?.. Где же профессиональные мозоли-то твои? А мне думалось, что урологи—непременно циники: специальность такая!
Илья барахтался, освобождаясь от сильных и чем-то подозрительных объятий брата:
— Ну, это вопрос твоей личной холостяцкой биографии.
Они продолжали эту шутливую борьбу, как когда-то в детстве, но сейчас за нею крылся грубый житейский смысл, и победитель неминуемо становился хозяином предстоящего разговора; по существу, это была борьба за старшинство.
— Видишь ли, я хирург-уролог. И есть, милый, разница, недоступная, видимо, твоему сорту людей! У тех буж, а у нас нож.
— Ого, ты мстишь, ревнивый самолюбец! — улыбался Глеб, бледнея и выпуская Илью.— Ты выпускаешь протоклитовские шипы...
Илье и самому резкость его показалась чрезмерной (и уж никак не удавалось смягчить ее).
— Все надо уметь, товарищ. Не с паровозом разговариваешь!
Украдкой Глеб продолжал щуриться на фотографию Лизы.
— ...неладно ты устроился в жизни, если смущаешься даже от невинных вопросов. Судя по ее детскому лицу, не прав, конечно, ты, Илья. Домашние ссоры но мешают твоей работе? А ее. наверно, много у тебя?..
— Да, устаю. (А сам думал, что всегда и в детстве Глеб легко справлялся с ним.) Все разъехались. Старик
вернулся из Барселоны и свалился... острый сердечный припадок. А Земеля переводят на Украину...
Глеб вернулся на прежнее место, допил кофе и, вытянув ноги, неторопливо обдумывал последующий ход.
— Послушай, кстати... в твоей практике часто попадаются гипернефромы?
Илья тяжело дышал; он бросил на брата подозрительный взгляд и не ответил. «Вот оно, очередное дело Глеба!»
— Скажи, эта болезнь серьезна?
— А... кто у тебя?
— О, не я!., я намереваюсь жить, пока не опротивеет, пока не опробую из всех закромов... а у меня зверские аппетиты. Я имею в виду друга, которому многим обязан. Молчишь... значит, это нехорошо?
— Да! — веско сказал Илья.
— ...очень больно, наверно?
— К несчастью, нет. И потому они всегда приходят к нам слишком поздно. А у твоего приятеля боли?..
— Это незаурядной воли человек... но на днях мне пришлось проходить мимо его окна, и я слышал его крик сквозь двойную раму.
Илья нахмурился, и вот уже врач сидел перед Глебом (и как будто даже эфиром слегка запахло в комнате) .
— Возможно, опухоль у него сопряжена с камнями. Они растягивают почечную лоханку и... Га, я почти не встречал людей, толерантных к этому виду боли. Впрочем, могут быть и другого рода закупорки, симулирующие камень. Ты пошли-ка его ко мне на днях. Я приму его вне очереди...
— Надо спешить?
— Камень из лоханки может попасть в мочеточник и... если не пройдет дальше... тогда анурия, уремия и... смерть.
Глеб щурился, что-то соображая, весь двигался, как будто примеривая болезнь на себя.
— Хорошо!., рано или поздно придется резать?
— Ну, этого нельзя сказать заочно. Га, ступай к гадалке...— И все присматривался, угадывая какую-то искусно спрятанную фальшь.— Мне надо видеть, трогать. Требуется много дополнительных данных.
— ...например?
— Га, надо убедиться, работает ли другая почка, нет ли дизурических, пузырных явлений...
— О, туберкулез исключен. Бациллы Коха не найдено в моче. Только кровь и боль! Последний припадок был со рвотой. И хотя я знаю, что этого мало для диагноза...
Илья оживился.
— Га, ты изучил это дело!., собираешься отбивать хлеб у брата?
Еще бы! Не зря Глеб высидел вечер у черемшанского лекаря, слушая музыкальные упражнения его жены и собутыльничая с ее супругом. Он перечел всю специальную литературу, какая нашлась на полупустых больничных полках. Он заучил формулы и теперь хотел видеть их применение в действительности. А выпитый кофе еще более побуждал его вести разговор в тоне острой и двусмысленной откровенности.
— Этот человек играет большую роль в моей судьбе, Он как громадная планета, и я — ее ничтожный спутник. Пятнадцать лет я вращаюсь в ее орбите и все не могу вырваться...
— Га, это, наверно, паршивое ощущение!
— Нет... если быть справедливым. Я лучше стал из страха, что он увидит меня дурным. Потерять его было бы таким же событием, как потерять тебя. Впрочем, все это личные переживания... Но я пришлю его к тебе с запиской. Его зовут, скажем, Постников... да, Постников его зовут. А все-таки он будет жить?
— Иные выживают,— неопределенно пробурчал Илья.
Глаза Глеба озабоченно блуждали по стенам; какой-то глухой звук вырвался у него сквозь сжатые зубы, и у Ильи были все основания принять это как выражение бессильной жалости к погибающему другу.
— Есть у тебя коньяк, Илья? Дай... Теперь я охотно выпью с тобою.
— Чего ты нервничаешь?.. возможно, опасности и нет!
Однако он не заставил просить дважды и вот уже держал штоф обеими руками — так, точно согревал его своим теплом.
— Налей мне много,— сказал гость.
— ...хорошо! — И налил ему много.
Должно быть, Глеб устал от страхов и повседневных хитростей, обычная выдержка покидала его. Какого труда ему стоило, чтоб и капли не пролилось из переполненной чашки! И напрасно крику своему он старался придать будничный оттенок:
— Вот мы давно с тобой знакомы, милый брат, но подружились только теперь. Я не шибко верю в дружбу: друг — это первый кандидат во враги. И вместе с тем ничто не крепит так подлинную дружбу, как общность врагов. Так пусть же они у нас будут общие отныне! Ведь ты поможешь мне, правда?
— Не волнуйся... я сделаю все, что могу.
Стоя, Глеб выпил чашку в четыре больших глотка и, прижав руку ко лбу, казалось, слушал себя.
— Убирай, больше не буду. Теперь сядь, так!., и расскажи мне все про эту болезнь, с самого начала.
Илья неторопливо подошел к нему:
— Ну-ка, раздевайся, я пощупаю тебя.
— Эх, Илюшка... Смотри на меня: похож я на больного?
То была правда: пронизывающий блеск его глаз, его до хрипоты приподнятый смех, почти атлетическая выразительность всех частей его тела, от челюсти до пальцев, стиснутых в кулаки,— все это сильнее слов убеждало в неосновательности подозрений. Голова была ясна, и каждая мысль пелась в ней, как музыкальная фраза. Его зрение как бы усилилось во много крат; его разум проникал во все мельчайшие извилинки и складки мира, и в каждой крупинке бытия он угадывал чудесную и стройную пропорциональность его частей. Только теперь к Глебу пришло полное понимание всего, как будто владел всем, что видел,— Ильей, этими книгами, серым снежком на подоконнике, старухой, что, громыхая, запирала дверь,— завтрашним днем, самими судьбами мира. Это было великолепное, звериное ощущение физического здоровья, помноженного на постоянную удачу... Пока Илья относил кофейник на кухню, Глеб с воровской вкрадчивостью всматривался в портрет Лизы; и было такое чувство, что он уже и ее держал в своих руках, и пресытился, и отвергнул ради чистого, почти математического созерцания своей власти. Илья вернулся, почти забыв, о чем шла речь. Потребовалась повторная просьба, чтобы он продолжал описанье.
Это была его обычная, вступительная к циклу лекция, но применительно к аудитории об одном и неподготовленном слушателе. На протяжении часа нужно было изложить обширный опыт целого раздела сложной клинической науки. Глеб поминутно сам наталкивал его на тему, и в одном месте Илья с раздражением пригласил его помолчать, если он не хочет залечить своего Постникова до гроба.