Я ошибался. Литература и журналистика соотносятся примерно как роды и дефекация: и то, и другое – физиологические процессы человеческого организма; и в том, и в другом случае из человека что-то появляется. Но результат!
А знаете, почему такая разница? Я полагаю, все дело в боли. Родов без боли не бывает. И литературы – тоже.
Ну вот, я снова отвлекся. У меня всегда так: мысли опережают слова и поступки. Я не могу их удержать, они скачут по листу бумаги, как блохи. О каком ШЕДЕВРЕ тут может идти речь? Фигня это все.
Я сидел и изнывал от жары. Редакция опустела; июль – месяц отпусков. А у меня было, как в том старом анекдоте: «Водку теплую любишь?». – «Нет». – «А потных баб?». – «Ненавижу». – «Тогда отпуск – в декабре».
Молодые сотрудники, знаете ли, гуляют свой отпуск не тогда, когда захотят, а когда начальство им это позволит.
Ну да, сидел я в редакции, пялился на Надины ножки и изнывал от жары. Когда же я начну, черт меня побери? Видимо, операционная система в моем компьютере между плеч стала давать сбои.
Около двух часов… Нет, пожалуй, трех. Я помню, что это было после обеда. Да, наверное, около трех раздался телефонный звонок.
Звонков всегда в редакции много. Они трещат, звенят, гудят и мурлыкают постоянно. Но ТОТ звонок прозвучал как-то по особенному. Я сразу понял, что что-то не так.
Татьяна Васильевна Вишницкая, или, как мы ее называли, «девочка с голубыми волосами» – из-за цвета изрядно поредевшей растительности, сняла трубку. Она молчала несколько секунд, а потом сказала: «Семенов, тебя!».
Семенов – это я. И отец мой, соответственно, тоже Семенов. И, если уж продолжать эту цепочку, то Наденька теперь тоже Семенова и наш сын, Васька, носит эту незатейливую фамилию.
– Семенов, тебя! – сказала Вишницкая, и я бросился к телефону, словно давно ждал этого звонка.
– Да, слушаю, – сказал я, причем «да» я произнес как-то торопливо, скомканно, а уж «слушаю» у меня вышло довольно солидно, как и подобает сотруднику крупнейшей газеты. Ну, тогда еще не крупнейшей – просто крупной. Хотя, если совсем откровенно – не такой уж и крупной.
– Привет! – сказала трубка. – Приезжай на дачу к семи часам.
И все. Раздались короткие гудки. В этом был весь мой отец. Как вам это понравится? «Привет!» – не дожидаясь ответа. И дальше – «Приезжай на дачу к семи часам». Здорово, да? А может, я был занят? А может, у меня был срочный материал? А может, у меня на это время было назначено свидание? (Я покосился на Наденьку). Нет. Такие мелочи его не интересовали. «Приезжай на дачу к семи часам», и все.
Но это ерунда. Срочного материала у меня не было, и свидание не было назначено, – дело не в этом.
Дело в том, что это были последние слова моего отца, которые я от него слышал.
Одно из ярких воспоминаний детства: яркое оно потому, что смешное и глупое. Глупости почему-то легче запоминаются. Мне – лет пять. Или шесть. Я лежу на кровати, отец сидит рядом и смотрит телевизор. Какую-то передачу про путешествия. И я все время пукаю. Не помню, что я ел в тот день, но такого серного духа нет, пожалуй и в аду. Мефистофель, ступив в нашу маленькую комнату, должен был залиться краской стыда от собственного бессилия и с позором ретироваться.
А отец сидит и будто ничего не замечает. Весь в телевизоре, где рассказывают что-то про ацтеков и их пирамиды.
Сидел он, сидел, а потом говорит:
– Это что? Вызов? Да, Санек? – он меня так называл: «Санек» или «Сандрик».
А я смеюсь и стараюсь пуще прежнего. Пук! Пук!
Тогда он нахмурился, посмотрел на меня, а потом – как набросится! Схватил меня за живот своими огромными красными ручищами, всегда мягкими и холодными даже летом. Жмет мне на пузо и приговаривает:
– Сейчас я выдавлю из тебя все пуки! Все пуки, до единого! – а потом взял меня за ноги и, уперев себе в грудь, согнул их.
Ну, тут из меня просто очередь высыпалась. А уж смеху-то!
Мы оба хохотали. Я смеялся до слез. Так, что даже немного обмочил штаны. А потом, когда он выдавил все газы из моего живота, отец напрягся, и выдал звук – резкий и отрывистый, как выстрел.
– Ну что, крыть нечем? – спросил он и подмигнул.
И я, сколько ни тужился, не смог ему ответить. Крыть действительно было нечем.
Тогда он сказал:
– Индейцы всегда побеждают!
Так я в первый раз услышал от него слово «индеец».
Может, именно тогда он впервые решил посвятить меня в свою ТАЙНУ? А может, никакой тайны и не было: просто мгновенная ассоциация «ацтек» – «индеец»?