В атаку движутся автоматчики. Сколько их? До роты будет. Они идут по снегу, не открывая огня. Немного поодаль, за шоссе, я вижу крупнокалиберные пулеметы. Эти штуки опасные, тем более что могут поддерживать свою пехоту, не боясь поразить ее, вплоть до рукопашной у обеих дверей и в проемах стен. Как-никак, а мы находимся гораздо выше атакующих, особенно те, что на втором этаже.
Первыми бьют оба наших ручных пулемета и тут же замолкают под огнем вражеских крупнокалиберных.
— Не стрелять! — Голос младшего лейтенанта доносится со второго этажа. — Подпустить на пятьдесят метров.
«Правильно, товарищ младший лейтенант, правильно, — мысленно одобряю я решение командира. — Самое время спуститься на первый этаж. Фашистские пулеметчики побоятся стрелять по нему, когда их пехота подойдет вплотную к пакгаузу».
Но Гусев принял иное решение: не снял людей со второго этажа. И правильно сделал! Когда немцы приблизились, именно оттуда, со второго этажа, в них полетели наши гранаты, а мы открыли огонь из автоматов с близкого расстояния. Даже меньше пятидесяти метров. Я сам отлично видел лица солдат в шинелях и касках, по которым стрелял.
Атаку мы отбили довольно быстро. И с большими потерями для противника, атаковавшего нас, хотя смело, но глупо.
Потом мы узнаем, что это были курсанты пиллауской школы офицеров подводного флота, не имевшие ни малейшего представления о тактике ведения пехотного боя.
Рядом со мной, у соседнего окна, глядя на отступавших гитлеровцев, стояла Лиза.
— Ты зачем здесь?
— А вдруг кого-нибудь ранит. Я вижу, у вас перевязывать некому.
— Да, некому. Теперь уже некому...
Нашей Платовой в живых уже нет. Ее труп лежит там же, в подвале, в дальнем углу, завернутый в плащ-палатку.
Батальонного доктора убило пулей ночью, когда мы переносили майора через шоссе. Убило, как говорят, наповал.
Мы оттащили девушку с шоссе в канаву, забросали снегом, а сами сделали последний рывок сюда, к пакгаузу, и после короткого боя с какими-то вражескими тыловиками, успевшими здесь обосноваться, захватили его.
Мы с Сивковым внесли майора в подвал, положили на ободранную с торчащими пружинами кушетку, после чего вдруг Алексей исчез.
Он вернулся минут через двадцать, неся на спине мертвую Платову. Шинель и руки Алексея были в крови, на шее болтались автомат и санитарная сумка, на смятый солдатский погон падали густые темно-русые волосы лейтенанта медслужбы.
— Вот, принес, — сказал он Гусеву, осторожно опуская погибшую на каменный пол, — чтобы, значит, не надругались над мертвой.
— Спасибо тебе, Сивков, от всех нас спасибо. — Младший лейтенант снял каску, шапку и неожиданно поклонился Алексею. Поклонился неумело, как-то боком, не глядя на растерянное лицо своего солдата. — Отнеси ее пока в подвал, потом похороним.
Лиза не знает про Платову. Наверное, нужно сказать. Я подхожу к ней.
— Там, в подвале, в дальнем углу лежит убитая в бою девушка. Наш фельдшер. Она всех перевязывала...
— Чего же ее так, в угол? Похоронили бы.
— Некогда было. Похороним ночью... Скажи, а кто этот немец с тобой?
— Дядя Йорген? Ой, он очень хороший. Все время за нас, русских, перед хозяйкой завода (она его сестра) заступался, помогал больным. Как из концлагеря его выпустили, хозяйка к себе на сыроваренный завод на работу взяла. Счетоводом или кем-то еще, а била его при всех плеткой.
— А куда вы с ним шли?
— Как куда? К своим. И дядя Йорген говорил: «Пойдем к нашим». Мы были не одни, да потом все по лесу разбежались, когда фашисты наступать на вас стали. Ну а мы с дядей Йоргеном не оставили друг друга и вышли ночью на вашу кухню, потом сюда.
— Так хороший, говоришь, немец, этот Йорген?
— Очень. Добрый, хоть немножко и чудной. Скажите своему командиру, что он хорошо местность здесь знает.
— Скажем, Лиза, скажем...
Затишье продолжается недолго. Над головами снова начинает грохотать. У лестницы толпятся солдаты. Младший лейтенант Гусев и трое офицеров стоят у кушетки комбата, о чем-то советуются с ним.
Гремит все сильнее и сильнее. Каждый взрыв тяжелого снаряда похож на удар многотонного молота, но метровые старинной кладки стены не рушатся, в них лишь появляются все новые и новые прорехи.
Мы опять сидим на корточках вдоль стен подвала, сжимая коленями автоматы и карабины, пряча подбородки и носы в воротники шинелей. Йорген Кнапке сидит вместе с нами. На его лице — невозмутимое спокойствие. То ли он и в самом деле не боится, то ли умеет скрывать свой страх — не знаю, но сидит спокойно, и ни один мускул не двигается на его, похожем на маску, лице.