— Вот вам и «половички», друзья мои, — майор улыбается, берет меня под руку. — Так скажи, что с Кузнецовым случилось? Как он чувствует себя?
— Да ничего, товарищ майор. Пуля попала ему в шею. Прошла навылет, но фельдшер сказал, что неопасно. Лишь бы нерв не задело. Увезли в армейский госпиталь. Рядовой Сивков поехал его сопровождать. Ведь Кузнецов раньше в нашем отделении служил...
— Знаю, Кочерин, знаю. Кстати, поздравляю вас, товарищ Кочерин. Сегодня в дивизионке опубликован приказ: вы награждены орденом Славы третьей степени.
...Да, Иван Иванович ранен. Его ранило сегодня утром в полукилометре отсюда, среди развалин домов, где толпились сотни гражданских немцев, вылезших из подвалов, канализационных колодцев, погребов близстоящих дач. Они трое суток сидели в своих укрытиях под ударами бомб, мин, снарядов, которые обрушились на Кенигсберг во время артиллерийской подготовки ранним утром 6 апреля.
И когда через три дня генерал пехоты Леш — командующий группировкой фашистских войск в Кенигсберге отдал приказ о капитуляции, когда тысячи его солдат и офицеров, ставших теперь военнопленными, ушли в наш тыл, поступило распоряжение нашего командования: накормить гражданское население города.
Еще дымились развалины домов, еще текли людские слезы при виде их, а на окраинах города потянулись к небу мирные дымки батальонных кухонь, где варили кашу из трофейных круп.
Младшему лейтенанту Кузнецову, нашему парторгу, было приказано возглавить один из таких «пунктов довольствия гражданского населения гор. Кенигсберга», как официально они назывались в первых приказах советской комендатуры города.
Во время раздачи каши, сухарей и кусочков сливочного масла для ребятишек какой-то недобитый фашист полоснул автоматной очередью по людям у кухни.
Были убиты повар, две женщины и ранен Иван Иванович, следивший за тем, чтобы немцы сполна получали положенные им продукты.
Кузнецова перевязали, помогли добраться до подвала разрушенного дома, где в период боя находился последний командный пункт нашей роты, а мы тем временем энергично прочесывали район, откуда стреляли. Но никого не нашли.
И вдруг на КП роты появился немец. Высокий, старый и нескладный, в потертых вельветовых штанах и широкой немыслимого фасона куртке.
Позади немца, упирая ему в спину ствол своего автомата, стоял Сивков.
— Вот он стрелял, товарищ младший лейтенант, — авторитетным тоном, не допускающим никаких сомнений, доложил Алексей Кузнецову.
Иван Иванович, сидевший с забинтованной головой в стареньком с высокой спинкой кресле, критически оглядел старика с головы до ног, задержал взгляд на его редких седых волосах, чем-то напоминавших цыплячий пух, и сказал:
— Он, говоришь?
— Определенно, он. Больше некому. Все облазили...
— Не думаю, Алексей. Ему на погост пора, а не с автоматом по развалинам прятаться.
— Не думаете? — Недоверие Кузнецова задело Сивкова за живое. Он быстро подошел к немцу спереди, стволом автомата поднял голову старика. — А вы на буркалы его гляньте. Гляньте! Волк-волком!
Мы глянули на «буркалы» немца и невольно заулыбались. В глазах старика, когда-то голубых, ничего не было, кроме крайней растерянности. Он смотрел на нас так, как смотрят маленькие дети на что-то такое, увиденное ими впервые, поразившее их воображение, вроде «вылетевшей» из объектива фотоаппарата птички.
В этих глазах угадывалось столько доброты, что даже мы, огрубевшие на войне, далеко не сентиментальные люди, сумели разглядеть это. Все, кроме Сивкова.
— Значит, настаиваешь на том, что он стрелял? — Кузнецов тяжело поднялся с кресла и, держась за стенку, подошел к немцу.
— А если бы не он, тогда чего бы ему было прятаться. Знаете, где я его нашел? В канализационном колодце. Вот где! Фашист он натуральный...
— А оружие у него было? — Вмешался в разговор я.
— Не было. Кинул, наверное, когда прятался. Да вот мы его сейчас допросим. Все скажет как миленький.
Сивков повел автоматом в сторону старика, спросил:
— Говори, ты паф-паф в младшего лейтенанта?
Немец перепугался, отступил на шаг. В его слезящихся глазах растерянность сменилась испугом.
— Отвечай! — прикрикнул на него Алексей.
— Я, я, я, — проговорил старик, продолжая пятиться к стенке.
— Ну вот, — Алексей опустил автомат. — Сам признался. «Я» — говорит.
Мы рассмеялись.
— Чего это вы? — Алексей, удивленный, поочередно оглядел всех.
— «Я» по-немецки означает «да», — Кузнецов, забыв про боль, улыбнулся, снова направился к креслу. — А вот что это «да» у него означает, мы не знаем. Ты хоть обыскал его?