Мы очень тепло, даже бережно, как младших братьев приняли их в свою фронтовую семью, помогали, растили, готовили к боям, ибо знали: нам с ними вместе воевать. Плечом к плечу. А если захочешь победить и выжить — научишься дружить.
В Монголии темнеет быстро. Очень скоро мы уже ощупью бродим у машин. Пользоваться карманными фонарями нельзя. Узнаем друг друга лишь по голосам.
Всех офицеров вызывают в штаб батальона. Они возвращаются довольно скоро.
— Через двадцать минут выступаем к месту сосредоточения передового отряда, — говорит мне командир взвода. — Быстро накормить людей, проверить оружие и занять места в машинах.
Он чем-то встревожен, но чем — не знаю. Начальников не спрашивают, чем они недовольны. Во взводе вроде бы все нормально.
Берем котелки, идем к кухне, где наш новый повар, маленький, щуплый, крикливый человечек, уже орудует черпаком, в темноте раздавая гречневую кашу с салом.
Едим кашу, ополаскиваем котелки ледяной водой, только что из реки, и пьем жидкий чаек, пахнущий жиром. Им же по горлышко заправляем фляжки.
Едва заядлые куряки успевают затянуться раз, другой, как слышится голос командира батальона:
— Второй батальон, по машинам! Заводи!
Покидаем гостеприимный овраг. До свиданья и ты, красавица Халхин-Гол. Свидимся ли?
С потушенными фарами едем около часа. Останавливаемся посреди ровной, как стол, степи. Смотрю на звезды: мы ехали на юго-восток. Значит, сейчас находимся где-то у самой-самой границы. Я оказался прав: вскоре мимо колонны, о чем-то оживленно разговаривая, проходят пограничники.
Меня зовет командир взвода. Он сидит в кабине и курит, зажав папиросу в ладони.
— Как там настроение наверху, в кузове?
— Нормальное. Молодежь дремлет, старики курят.
Он вздыхает, затем, как бы нехотя, вылезает из кабины, отводит меня в сторону.
— Слушай, это только для тебя: наши объявили войну Японии. Сегодня ночью перейдем границу. Вот!
Он пристально глядит на меня. В темноте виднеются белки его глаз.
— Ты чего молчишь, Кочерин? Война ведь...
— Так все знают. Не сегодня, так завтра все равно бы она началась. Не зря же нас сюда из-под Кенигсберга привезли.
— Слушай, Кочерин, а тебе не страшно?
— Не знаю. Нет, наверное. Не очень. Я давно на войне.
— А мне вот не довелось... Я все время здесь, на востоке...
Старший лейтенант гасит окурок, залезает в кабину.
Я понимаю: ему очень хотелось выговориться, излить кому-то душу. Но кому? С офицером говорить на такую тему постеснялся, вот и выбрал меня, сержанта. Почему? Не знаю. Старший лейтенант почти вдвое старше меня. Неужели он, мягко говоря, боится. Думать об этом неприятно, но, наверное, наш новый командир — не из храбрых.
Ловлю себя на мысли, что все время смотрю в сторону границы.
Степь и степь. Теперь я знаю, что по ночам степи молчат. Все живое в них замирает, и лишь не успевшая еще выгореть трава, колышимая ветерком, издает какие-то загадочные, таинственные звуки.
Там, на юго-востоке, за чертой границы светится полоска бледно-серого неба. Под той полоской уже японцы. Знают ли они, что произойдет через час-другой? Даже мы, солдаты, и то имеем представление о том, какая гигантская сила пришла с запада в эти края.
На границе тихо. Может, эта тишина обманчива? Вдруг японцы просто притаились и ждут? Вдруг как там, на западе, с первых же шагов наступления на нас обрушится шквал артиллерийского огня? Ведь самураи, как нам говорили командиры и что знали мы сами из истории, народ коварный.
Хочется рассказать ребятам о том, что уже объявлена война Японии, но ведь командир взвода сказал: «Для тебя». Впрочем, все равно приказ о переходе в наступление скоро объявят всем.
Сотни, если не тысячи, людей сосредоточены у границы, а кругом такая тишина! Где-то в темноте, рядом, притаились танки, самоходки, «катюши», пушки с тягачами, но никто ни единым звуком не выдает себя.
По колонне полушепотом передается команда:
— Батальону построиться поротно.
Строимся. С оружием, но без вещмешков. Подходит комбат.
— Слушайте боевой приказ...
С первых слов его все и всем стало известно.
А ведь еще утром, переезжая через Халхин-Гол, гадали: когда? Теперь знаем: передовой отряд перейдет границу Маньчжоу-Го в 00.05 минут 9 августа 1945 года у погранзнака № 108.
— Алексей, — спрашивает Сивкова Куклев, — сколько осталось?
Тот смотрит на светящийся циферблат, шепотом отвечает: