Теперь широко стало видно по реке, и выступили ивы и лозняк на повороте вдалеке.
Огромная пустая степь бурела на том берегу. За нею, на востоке, слабо курилось — занималась заря. И в слабом, но все прибывавшем красноватом свете степь постепенно становилась сизой, вся в росе, как к паутине.
С востока, от зари, пахнул ветер. Он донес далекую протяжную перекличку, и, когда улегся, стала слышна тихая работа воды в тростнике.
— Гнедыш! — позвал парень.
Над камышом показалась круглая голова.
— Ты воробья ел?
— С перьями? — отозвался Гнедыш.
— «С перьями»! Ощипать — и живого.
Круглоголовый плюнул.
— Ну-у… шутишь все. Сосет? Ты терпи. Пожуй белый корень. Терпи, Рюшенька. — И неуверенно добавил, моргая: — Может, все ж приедут нонче.
Высокий парень презрительно передернул плечами. Гнедыш вышел на чистое место, и высокий сказал:
— Я в отваги[Отваги — охотники, вольные казаки.] пойду, Гнедыш. Тут не жить. Зажмурюсь, и все мне — будто я в ладье, и плывет, плывет все кругом. Батька по морю ходил, сказывал: вот как поле оно — и краю нету.
Гнедыш поежился, разминаясь.
— Мне тятька прочит в станицу, ох, прочит вверх идти, послужить. «Вернешься, бает, в первые станешь».
Он уселся рядом с товарищем. Столб рдяного дыма ударил им в глаза. Высокий парень раздул ноздри.
— А то еще: стоит Алтын–гора и золотом горит на солнечном восходе. Стоит в заволжском поле, а досюдова хватает, так и пышет. Батька бежал–бежал в ту сторону… В отваги пойду вслед его.
Гнедыш помолчал, потом хмыкнул.
— А я табун заведу. Огонь–кони. Азовцы, чуть захочу, серебро чувалами отсыплют. Учуги поставлю — рыбу ловить…
Вдруг прервал, прислушался к чему–то, вскрикнул:
— Рюшка, ай весла?
Чуть всплеснула вода — далеко, тотчас стихло, будто рыба плеснула. Мальчики скользнули в кугу. Зверю не затаиться бы лучше. Утка с кряканьем пронеслась над головами.
Конный человек нереплывал реку. Конь вышел на берег, отряхнулся. Одежда на человеке вымокла до пояса, — он не снял, пускаясь в реку, грязные, изорванные шаровары и не подвернул свиту из дерюги. Нахлестнул лошадь, та дернулась труской рысцой, но скоро сбилась на шаг. Видно, немало отмахнула за ночь. Всадник запел хрипло, с выкриками, широко раскрывая рот на страшно посеченном лице. Оп запел про волка и волчицу и как выманил волчицу волк на гулянку:
Так, кинув поводья, давая отдых коню, проплелся мокрый наездник мимо, и ребята видели его бритое темя.
Ударил коня босыми пятками под ребра, и конь, екая, перешел на короткий галоп. Издалека донеслось:
— С низу охотничек, — кивнул высокий парень. — Верхние не такие.
— До кого едет?
— До Вековуша, нра!
— А его ж нет.
— Тут он. Казаком не буду — тут!
— Тамаша![1] — сказал Гнедыш.
Рокочущий звук, будто дробный топот, донесся по реке.
— Кабаны, — сказал высокий.
Гнедыш думал о прежнем.
— И что в степу, в степу–то деется!.. На низу–то!
Товарищ не стал отвечать, вскочил.
— Айда сома словим!
— Где сом?
— Тут, недалече уследил. Под корягой живет. Виаз возьмем.
— Глыбоко…
— Он еще спит.
Туман, припавший на излучине, редел, пелена его рвалась, по реке, наливаясь синью, поплыли круглые облачка.
Когда ребята добежали до места, высокий разделся, кинулся в реку. Вода была оловянного цвета. Омут чернел за трухлявым поваленным стволом. Мальчик вынырнул со слизью водорослей на лбу и, передохнув, исчез опять. Завилась воронка, ее снесло вниз.
Гнедыш подождал, потом, мотнув головой, крикнул:
— Рюха!
В белесом верхнем водяном слое над черным омутом крутились соринки, морщило рябь.
— Рюшка!
Сунулся в воду, она была холодна, и Гнедыш отступил.
Тягостно долгие мгновения он стоял, поджав губы. Очертание тела возникло внезапно из глубины, ударило снизу о поверхность, разбило ее; показались спина, плечи, спутанные волосы; пловец с усилием выбросил одну руку из воды, булькнул воздухом и канул снова. Его голова то чернелась под водой, то расплывалась: так несколько раз он качнулся между поверхностью и глубью и наконец всплыл, ухватился за ствол. Встал, шатаясь. Высоко поднял над смуглым худым своим телом грузную, усатую, широколобую рыбу, колотившую хвостом. Пальцы мальчика вдавились ей в жабры и в один глаз. Мальчик улыбнулся, тяжело дыша. Он еще ощущал на бедрах напор воды. Сонные стрекозы сидели на стеблях тростника. Ничто не нарушало мира утреннего часа, все было так, как в миллионы других утр, озарявших это место; и капли, падавшие с хвоста рыбы на воду, порождали легкие ускользавшие круги — последний след борьбы.