Так вот, замполит товарищ Самотесов садится на стул к обеденному немецкому столу и начинает свое занятие словами из кинофильма "Чапаев":
- Как же это понимать, товарищи бойцы?
В ответ все, само собой, молчат, поскольку никто вообще не понимает, о чем речь идет.
- Хорошо, - говорит лейтенант Самотесов, - если вы молчите, то я буду говорить. Вот полюбуйтесь на это бывшее зеркало. Это боец Кунин его из автомата уничтожил. А зачем, спрашивается? Что это, огневая точка или вооруженный враг? В эти дни, - говорит, - в Германии миллионы наших бойцов. Если каждый начнет по зеркалам стрелять, так что же это будет? Отвечайте, - говорит, - боец Кунин, зачем вы это сделали.
Вернее, он сказал не "сделали", а "совершили". Мишка встал, голову опустил и молчит. Насупился, задышал весьма слышно, но молчит.
- Я вас, товарищ Кунин, спрашиваю, - допытывается замполит. - Разве вам не известно, что Красная Армия пришла в Берлин, чтобы покончить с фашистским зверем, а не для того, чтобы учинять здесь безрассудные поступки над мирными людьми и над их имуществом?
- Известно, - отвечает Мишка тихо. - А сам по-прежнему в пол смотрит и продолжает молчать. Тогда замполит говорит:
- Я оцениваю ваш поступок, товарищ Кунин, как недопустимый. Мне, говорит, - не зеркала жалко - в огне войны и не то еще погибает, и не то еще уничтожается. Мне жалко вашу дисциплину и сознательность. Жалко наших прежних политзанятий, на которых мы обо всем об этом останавливались не раз и не два. И я, - говорит, - хочу на этом примере...
И пошел тут замполит повторять все, что он нам и раньше говорил и с чем я с самого начала был согласен не полностью. На этот раз я и вовсе захотел с ним поспорить и почувствовал, что мне не утерпеть. А с другой стороны, как замполиту возражать? Он ведь как-никак лейтенант, а я всего лишь младший командир, то есть старший сержант. В качестве последнего я пример дисциплины другим бойцам обязан показывать. Тем более молодому пополнению. Однако, как солдат опытный, я, конечно, знал, какой из этакого положения есть выход. Возражать ты не должен, а не понимать можешь, сколько тебе угодно. И тут уж замполит обязан тебе все неустанно разъяснять.
Закончил лейтенант свои слова и спрашивает:
- Вам все понятно, товарищи бойцы?
И тут я встаю и говорю:
- Мне, товарищ замполит, не все понятно. Мне, - говорю, - совершенно непонятно, почему вы так оценили поступок бойца Михаила Кунина - моего друга.
- Ах, вот как, - говорит лейтенант Самотесов, - тогда скажите, старший сержант Тимохин, как же вы сами оцениваете его поступок. А мы послушаем.
- Мое мнение, - говорю, - такое, что боец Кунин поступил вполне хорошо. А мог бы поступить еще хуже. И все равно его нельзя было бы даже в том случае наказывать. Ни позором, ни тем более еще как-нибудь.
- Вот это интересно, товарищ Тимохин, - говорит замполит. - Доложите подробнее.
- А подробнее, - говорю, - вот что: у бойца Михаила Кунина в деревне фашист застрелил из автомата сестру с двумя детьми и старика отца, тут же стоявшего. Правда, отец его белой салфетки не приготовил... И вы, говорю, - пожалуйста, представьте себе, что же данный боец должен был почувствовать и вспомнить, увидев здесь женщину с двумя детьми и старика с ними рядом. Да ведь у него душа вспыхнула на то, чтобы в них автомат разрядить. А он, чтобы такого не натворить, разрядил его в зеркало. Выходит, что наш боец совершил вполне добрый поступок. А мог бы, повторяю, сделать еще кое-что похуже. Но и тогда все равно мы были бы обязаны его понять. В этом, - говорю, - и есть мое непонимание.
Несмотря на крайнюю убедительность моих слов, лейтенант Самотесов продолжал гнуть свою линию безо всякого колебания.
- Неправильно, - говорит, - вы рассуждаете, старший сержант Тимохин. За зверски убитую семью бойца Кунина, за мучение и горе всех наших людей Советская Армия мстит фашистам беспощадно. Миллионы оккупантов нашли себе могилу в нашей земле. Ужасы войны пришли теперь на немецкую землю. Однако, - говорит, - самосуд здесь ни при чем. То, что боец Кунин не совершил кровавой расправы над немецкой семьей, - это вполне нормально. Иначе он уподобился бы тому зверюге, который убил его невинных родичей. И тогда мы бы его поступок не на политзанятии обсуждали. Вы, - говорит, меня поняли, старший сержант Тимохин?
- Так точно, - говорю, - товарищ лейтенант. Понял я вас. Но не до конца. Свое понятие у меня все равно осталось.
- Ах, так, - говорит замполит, - это меня удивляет.
Тут замполит объявил мне и Кунину свое насчет нас приказание.
- Отныне, - говорит, - будете в моей штурмовой группе. И воевать будете до конца войны под моим личным присмотром.
Приказ есть приказ. Его даже в смысле непонимания обсуждать не станешь.
Замполит ушел. Мы, где кто сидел, полегли спать. Тут же все и захрапели под грохот канонады.
На другой день переняли мы опять у соседней роты эстафету и втянулись в бой за очередную улицу. Тяжелый в этот день был бой. Фашисты, видать, окончательно отчаялись. Потерь в роте опять немало было. Правда, в нашей штурмовой группе погиб только Мишка Кунин. Видать, судьба. Не разбил бы он зеркало - воевал бы себе в своем взводе, авось и жив остался бы. Пока я его к санитарам на всякий случай оттаскивал и пока доктор не подтвердил окончательно, что он помер, приотстал я от своих. Пошел назад по панели. Иду как бы уже в тылу - метров за четыреста от боя. Вдруг вижу: вкатывается на данную улицу тяжелое орудие на гусеничном ходу. Тягач его притянул. Смотрю - бойцы разворачивают эту пушку посреди мостовой, невдалеке от меня, начинают готовить к стрельбе, ящики со снарядами раскладывают... Ну, думаю, по центру логова сейчас жахнет. И верно: один выстрел, другой, третий... Я сперва уши зажимал и глаза зажмуривал. Потом открыл глаза и увидел, что на снарядах, которые подносчики заряжающему подают, большими буквами написано: "За Ленинград". Что я тут пережил этого, конечно, словами описать нельзя. Могу только дать справку: слезы у меня на глаза набежали и дыхание перехватило. Подбежал я к пушке и давай кричать:
- Братцы-ленинградцы! Какими судьбами?!
- Дорогами войны, - говорят. - Здорово, пехота!
- Вот, - говорю, - встреча-то! Я ведь тоже в качестве отдельной части сюда с Ленинградского прибыл! Вот, - говорю, - братцы, до какой радости мы дожили - встретились на улице Берлина!