Сказано - сделано. Отстал я на одном повороте, свернул на первую попавшуюся улицу и как бы заблудился. Иду себе. Мимо наших частей разных прохожу, среди которых везде веселье продолжается. Где поют, где пляшут. В один круг меня чуть было девушка-ефрейтор не затянула. В другом случае сплясал бы я с такой молодой очень даже охотно. Но тут вынужден был отказаться ввиду серьезности поставленной перед собой задачи. Я все больше к стрельбе прислушивался. Где услышу - автоматы строчат - бегу туда. Но сколько раз ни прибегал на звук выстрелов, все оказывалось, что наши ребята в воздух бьют, радость свою выказывают.
А немцы нигде не стреляют. Из всех окон белые тряпки висят. И никаких провокаций, как нарочно, не происходит. Везде старушки какие-то в развалинах копаются. Мужчины в шляпах кое-где возле домов виднеются. От своих дверей мало кто отваживается отходить. А кто на улицах, так те все с судками или с кастрюльками путешествуют. Многие мне лично кланяются. Некоторые мужчины даже шляпу приподымают, улыбаются, а в глазах при этом испуг. "Что ж, - думаю, - бойтесь, бойтесь. Я и верно не за улыбочками вашими сюда явился. Вы мне лучше повод дайте, чтоб душа моя наружу вырваться могла".
Кстати, я вам не сообщил, что автомат из-за плеча я снял да взял в руки. И с предохранителя я его на боевой взвод поставил. И глаза у меня тоже излучали готовность номер один.
На ту беду слышу я вдруг громкие крики многих людей. И женские голоса, и мужские. Какое-то бренчание не поймешь чего. Голосов много. Не десять и не двадцать, а сотни. Рев прямо-таки. Кто-то кричит по-русски: "Стойте! Стойте! Погодите!" Меня точно против сердца молотом ударило. Вот оно, думаю, наконец-то!
Предчувствие у меня получилось, что сейчас мое время настало, что сейчас я такое что-то учиню, что на всю жизнь запомнится.
Выбегаю с автоматом наперевес из переулка на большую площадь - и что же я вижу? Огромная толпа немцев - мужчины и женщины - в невозможном возбуждении осаждает что-то посреди площади. Толкотня, визг. Каждый протискивается вперед. У всех судки, кастрюльки, котелки разные. У многих над головами плачущие дети воздеты. Тут же увидел я, почему такое смятение происходит. Дымится у другого конца площади полевая кухня. Над ней наш боец с черпаком возвышается.
Озверел я тут окончательно. Очередь из автомата дал. Одну. Вторую, Третью. Вверх, конечно. Мигом тихо стало. Толпа на меня обернулась. Налетел я на всю эту толпу прямо-таки коршуном.
- Киндеров, - кричу, - вперед! Киндеров! Кто с детьми - тех вперед!
Кричу, а сам к этой кухне пробиваюсь. Толпа расступается передо мной, поскольку я для порядка короткими вверх постреливаю.
Около кухни стоят наши две девчушки в синих беретиках со звездочками. Растерялись обе, чуть не плачут. И повар растерялся, не знает, кому кашу накладывать, столько под его черпак котелков и кастрюлек подсовывается.
Я же свое продолжаю кричать. Причем весьма грозно:
- Киндеров! Киндеров вперед! Становись в очередь...
Поняли меня немцы. Стали они с нашей помощью очередь устанавливать. Вся площадь разом заголосила: "Рае! Рае!" Как выяснилось, "рае" по-ихнему "очередь". Ну, думаю, если очередь за нашей советской кашей для вас теперь оказалась раем, значит, хорошо вы навоевались!
Вскоре после начала моих действий присоединились к нам и еще различные наши бойцы. Девушек несколько еще появилось... Начали они мне помогать, и вскоре превратили мы эту "раю" в настоящий хвост, попросту говоря - в очередь.
Стал я тут распоряжаться. Поднялся на ступеньку кухни и начал показывать, как очередь сдвинуть к панели и вокруг площади заворачивать. Потом самолично пошел опять вдоль немцев. Тех, кто с детьми поменьше, выводил вперед. За ними старух и стариков поставил. Ну, а весь средний возраст и молодежь, тех, само собой, назад попятил, чтобы там уж они между собой разобрались, кому за кем стоять. Глядишь, и повару кое-какие условия для работы создались. Начал он своим черпаком орудовать.
- Смотри, - говорю я ему, - мимо не проливай! Каша как-никак нашенская.
- Ничего, - говорит, - под бомбежками не проливал, а тут уж как-нибудь!
Немцы, особенно мамаши с детьми, проходя мимо меня, свое "данке" говорили. Я, конечно, это слово давно знал. Не раз, бывало, на дорогах войны отломишь военнопленному фрицу кусок своей пайки или махорки отсыплешь, так он всегда "данке" скажет. "Спасибо" это по-ихнему. Короче, установился тут на площади с моей помощью самый настоящий порядок. Как говорится, немецкий.
Очень скоро после этого приезжает сюда на "виллисе" какой-то полковник. Я его не сразу за делом заметил. Я в это время в самой суете продолжал находиться. Девчушка одна подсказала, что меня полковник окликает. Подбежал я к нему, поприветствовал честь по чести и докладываю:
- Товарищ полковник! Старший сержант Тимохин. Нахожусь при наведении порядка при раздаче населению каши. Разрешите продолжать наводить?
А полковник такой строгий-строгий. Замечания мне никакого не делает, а молча вынимает блокнотик и спрашивает:
- По своей инициативе, значит, действуете?
- Так точно, - говорю, - товарищ полковник. Поскольку без моей инициативы тут сутолока творилась.
Полковник еще строже на меня глянул.
- Назовите еще раз фамилию и номер части.
Назвал я ему. А он говорит:
- Хорошо, старший сержант Тимохин. Я о вашем поведении сообщу командованию вашей части и попрошу отправить вас в комендатуру.
Он велел водителю трогать, а я так и остался стоять с поднятой к пилотке ладонью.
"За что? - думаю. - Чего я такого совершил, чтобы меня в комендатуру? И какое он мог увидеть с моей стороны поведение? Не было у меня никакого поведения!"
Не знаю, сколько я так стоял... Потом свистнул своим парням и девчатам.
- Извините, - говорю, - если вас по моей инициативе тоже всех в комендатуру загребут.