Пошел я с той площади прочь, в сторону своей части. Иду невеселый. Настроение - хуже некуда, как говорится, не подходи - взорвусь!
Тут вдруг выхожу я на другую площадь и вижу: стоит наших бойцов множество. Все стоят толпой, лицом в круг повернуты. А в круге пляска идет под два баяна. Пляшут по очереди кому не лень. Отплясавшиеся из круга выходят - парни наши и девушки-солдаты, - рукавами утираются, смеются, веселятся... Смотрю, из толпы наружу и наш Жорка Некрасов выбирается. Мокрый весь, хоть усы выжимай. "Эх, - думаю, - не сплясать ли и мне "русского"?! Не дать ли жару здесь, на берлинском асфальте? Второй раз когда еще представится?!. Эх, была не была - перепляшу свое дурное настроение, дам все-таки душе выход наружу".
Подошел я к этому Жорке.
- На, - говорю, - подержи мой автомат. На, - говорю, - и пилотку подержи. На, - говорю, - ремень мой подержи. Не люблю плясать подпоясанным. Пусть лучше гимнастерка свободно вращается - охлаждение воздушное создает.
Принял он от меня всю эту амуницию, а я растолкал толпу и ринулся в самый круг, точно в воду нырнул. С таким криком нырнул, с таким гиком, будто с Кавказских гор сорвался... Но по пляске моей сразу расшифровали, что я не чеченец и не ингуш, а самый настоящий русский человек...
Сперва я "молодочкой" по внутреннему обводу толпы прошелся, чтобы войти во внимание баянистов. Потом остановился, перехлоп ладонями сделал да как гаркнул:
- Сыпь, сыпь, подсыпай, раскатывай скорость!
Ну, и начал давать жизни! Тяжело, конечно, вприсядку в кирзовых, но ничего, отбарабанил лихо. Потом ладонями на асфальт кинулся и давай вокруг них круги на носках описывать. Потом вокруг одной руки круга три прокрутился, вокруг другой столько же. Потом вскочил - пошел козырем: одна рука под затылком, другая на поясе, ноги подскоками идут. Ну, а за этим, само собой, опять присядка. Когда из нее вышел, обе руки на пояс положил, ногами дробь на месте дал... Поскольку баянисты в моем темпе шпарили, я всех других плясунов своей скоростью быстро из круга выплясал.
Скажу прямо: ни до, ни после я так не плясал, как тогда, на той, на берлинской, мостовой! А тут еще хлопки, посвист, выкрики на тему "давай-давай"... Доплясался я до того, что баянисты устали - между собой переглянулись и на спокойную музыку перешли. Я понял намек и пошел себе из круга на выход проталкиваться. Все мне спасибо говорят, за руки дергают со всех сторон, папиросы суют - кто штуку, кто целую пачку "Казбека". Так я на выходе через это скопление личного состава был задерган, что не на то направление из круга вышел, где меня Жорка Некрасов ждал. Побрел я, без ремня и без пилотки, весь мокрый от пота, искать этого усатого, как вдруг из боковой улицы выбегает на площадь замполит товарищ Самотесов во главе двух бойцов из нашей роты. Оба эти бойца в полной амуниции и с винтовками, точно в караул собрались. Завидел меня замполит и даже остановился.
- Вот он где! Держи его! Стой, - кричит, - Тимохин! Не шевелись хуже будет!
Тут все трое ко мне подбегают. Я хотел встать по стойке, а мне руки назад один боец стал закручивать. Я его, конечно, от себя отряхнул. Замполит приказывает мне:
- Смирно, Тимохин! Отвечай, что ты натворил? Почему в таком виде фигурируешь?
- Ничего, - говорю, - я не натворил. А в таком виде - потому что плясал.
- А где же, - говорит, - твоя форма одежды? Где ремень? Где головной убор?
Я говорю:
- У Некрасова.
- У какого такого Некрасова?
- А у такого, у которого усы и лицо рябое.
- А почему это все у него, а не у тебя?
- А потому, что я в круг плясать заходил.
- Ну, хорошо, - говорит замполит, - ты еще у нас попляшешь!.. Ведите его!
Я говорю:
- За что вы меня в таком виде ведете, если не знаете, за что именно?
- А за то, - говорит, - что в Берлине еще комендатура не успела сформироваться, а тебя туда уже приказано направить. И такая честь, значит, именно той роте, где замполитом лейтенант Самотесов! А ведь я тебя предупреждал, Тимохин, насчет твоих настроений... Молчи уж теперь, потом будешь объясняться!
Повели меня было в таком негодном виде. Кое-кто из наших и даже из немцев смотреть на меня начали. Но тут, на мое счастье, Жорка Некрасов объявился с моим ремнем и пилоткой. Он тоже меня искал вокруг толпы. Подтвердил он замполиту, что я ни в чем, кроме пляски, не замешан и что сюда пришел в аккуратном своем виде. После этого пошли мы все в роту нормально, безо всякого конвоирования меня со стороны тех двух солдат.
В роте к тому времени все объяснилось. Для вновь созданной комендатуры Берлина собирают по частям самых сознательных и образцовых солдат. И на меня персональный приказ пришел: откомандировать в распоряжение комендатуры.
- Служу Советскому Союзу, конечно. Только разрешите, - говорю, - в своей части остаться. Я и так с фронта на фронт перекинутый.
- Ничего, - говорят, - не можем сделать. Приказ и для тебя, и для нас одинаковую силу имеет. Так что собирайся.
Пожал мне на прощание капитан Попов руку, объявил благодарность за службу. А замполит Самотесов искренне меня обнял и поцеловал.
- Спасибо, - говорит, - тебе, Тимохин, за то, что не посрамил моего честного имени и всей своей боевой части.
Оказался я таким манером в батальоне при берлинской комендатуре, в подчинении, само собой, того полковника, который меня во время раздачи каши на площади к себе в блокнот зафиксировал. А ведал он пропитанием берлинского гражданского населения, поскольку весь Берлин в то время на довольствие к нам, к армии победителей, был поставлен.
И что бы, вы думали, мне приказали делать? Поручили раздавать, согласно списку, продовольственные карточки тем жителям, которые сами не могут заявиться в комендатуру.
Сперва я, конечно, опять упал духом. В который уже раз. Решил я, что уж это сплошное издевательство судьбы надо мною лично и над моим шестым чувством. Не за этим я из Ленинграда в Берлин шел, чтобы здесь немцам продовольственные карточки раздавать. Хлеба по ним предусмотрено на день сто пятьдесят - двести граммов. Мяса - двадцать пять. Картофеля четыреста. Сахару - десять. И еще кофе настоящего на день по два грамма.
Прочитали мне в комендатуре эти карточки в переводе на наш язык - я и обомлел. Вот бы, думаю, ленинградцам в блокаде такие нормы иметь! Да плюс еще жиры, про которые я упустил сказать. Не поумирали бы небось с голоду наши героические люди... И сколько же, думаю, ради того, чтобы доставить ленинградцам по кусочку хлеба и сахара, наших товарищей, бойцов и командиров, полегло на Дороге жизни да на ее защите?! А теперь я, ленинградский защитник, кровь свою проливавший при прорыве блокады и при снятии ее, буду немцам хлеб, да мясо, да картошку, да кофе своими руками подавать?! За что же, думаю, именно на меня такая диалектика свалилась?! Прямо-таки горевал я и чуть не плакал.