То, что нас поселили отдельно от наших начальников, никого не опечалило. Люди подобрались жизнерадостные, весёлые. Молодёжь — она всегда молодёжь. И на войне тоже. Так и тянуло каждого и пошутить, и посмеяться… Но не тут-то было!
Рядом с нами, в небольшой комнате, в самом конце коридора, разместился заместитель начальника оперативного отдела штаба майор Вахмитоненко.
Можно было подумать, что его нарочно тут поселили, чтобы он надзирал за нашей дисциплиной. Если такая задача была поставлена, никто лучше майора Вахмитоненко не подошёл бы для её исполнения. Но скорее всего он действовал по собственной инициативе — по велению сердца, как говорится.
Вахмитоненко производил впечатление человека, чем-то раз и навсегда обиженного. Его карие глаза смотрели на всех, даже на вышестоящих, с укором. Лет майору было около сорока, но из-за своей неулыбчивости казался он значительно старше.
В комнате, ставшей его кабинетом, стояли койка, письменный стол и кресло. Чтобы лучше слышать, что делается у нас, Вахмитоненко переставил мебель. Койка, находившаяся у стены, смежной с нами, переехала к окну, а письменный стол с креслом занял её место. В смежной стене была двустворчатая дверь. Она была закрыта, но слышимость через неё была идеальной.
Не знаю, что делал Вахмитоненко, просиживая часами за своим письменным столом. Возможно, читал или составлял какие-нибудь бумаги. Но одно он делал безусловно и постоянно — слушал. Разумеется, приглушённые разговоры доносились к нему лишь в виде неразборчивого общего звучания голосов. Но разговоры его и не интересовали. Подобно «слухачу» службы ВНОС[1], он ловил один, совершенно конкретный звук. Разница была та, что «слухач» ловил тонкий, еле слышный поначалу звук далёкого самолёта, а Вахмитоненко с таким же упорством и так же бдительно ловил звуки смеха. Стоило ему только услышать смех… Впрочем, во избежание каких-либо неправильных толкований, сделаем небольшое отступление.
Прежде всего, надо знать, что мы очень много работали. Как сказали бы теперь — «вкалывали». Штабное хозяйство дивизии — сложная штука. Как-никак тысяч восемь людей надо обуть, одеть, накормить, вооружить, умело повести в бой, уберечь от излишних потерь, вынести, вывезти и вылечить раненых… Соответственно объёму работы и режим дня у нас был не лёгкий. В семь утра подъем, с восьми до тринадцати — работа, потом получасовой перерыв. Можно было чайку попить, по территории мясокомбината прогуляться. Потом работали мы ещё один «упряг» до семнадцати часов. Тут обед и свободное время до девятнадцати. Ну, а потом — до двадцати четырех сидеть обязательно, а дальше кому как дела позволяют. Словом, мы вовсе не были бездельниками, какими нас считал Вахмитоненко.
Само собой, чтобы не одуреть от однообразной писанины и расчётов, мы иногда по ходу дела отдыхали… Бывало, кто-нибудь шутку отпустит, или весёлый анекдот расскажет, или из довоенной жизни забавный случай вспомнит. Нам, молодым, много ли надо? Чуть что смешное попадётся — все дружно и расхохочутся. Тут ещё и реплики разные сыплются — добавляют смеху.
Надо признать, что ничего плохого я в этом не вижу и сейчас. Слово «разрядка» употреблялось тогда куда реже, чем сегодня, но понятие это существовало. Необходимость разрядки и некоторого отдыха понимали у нас, кажется, все, кроме Вахмитоненко. Стоило в нашей комнате кому-либо засмеяться, как он тут же врывался к нам. Мы вскакивали, становились по стойке «смирно», а он принимался нас песочить.
«Как вы можете? — начинал он обычно свою тираду. — Война идёт! Блокада продолжается! На передовой люди гибнут! А вы сидите тут в тылу да ещё и веселитесь!!»
Во время таких нравоучений он весь краснел от гнева, руки его непрерывно двигались. То он дёргал себя за ремень, то расстёгивал и вновь застёгивал пуговицу на вороте гимнастёрки, то прочёсывал растопыренной пятернёй свои довольно уже редкие волосы. Понемногу его крик становился тише, зато в голосе появлялись металлические нотки. Угрозы он произносил уже ровным голосом, полагая, что так они прозвучат более грозно. Были в его арсенале, собственно, две угрозы: одна — донести о нашем «лёгком» поведении начальнику штаба, другая — разогнать нас и отправить всех на передовую. На наше воображение действовала только первая. Кому же приятно, если на него жалуются. Кроме того, начальник штаба полковник Иванов пользовался у нас большим уважением. Это был не только отлично знающий своё дело командир, но и спокойный, справедливый человек. Вторая угроза нас совершенно не пугала. Во-первых, буквально всех нас взяли сюда, в штаб, из частей дивизии. Каждый уже немало пробыл на передовой. Никто перед возвращением туда не испытывал страха. Кроме того, каждый понимал, что за смех или подобный «дисциплинарный» проступок его из штаба не отчислят.
Дело было не в этих угрозах. Нас обижало отношение Вахмитоненко к нам как к каким-то тыловикам, окопавшимся в безопасном далеке от фронта. Послушать его — можно было подумать, что мы находимся не в блокаде, а на Большой земле, что вокруг нас не рвутся вражеские снаряды, что территория, занятая противником, не видна непосредственно из нашего окна.
Пытались мы ему что-то доказывать.
Как-то раз младший лейтенант Михеев сказал: «Я, товарищ майор, в госпитале лежал по ранению — там и то весело было. Артисты приходили, шуточные рассказы читали, смешные сценки разыгрывали… У одного раненого от смеха даже швы на животе разошлись. Так и после этого смеяться не запрещали». — «И напрасно! — обрадовался Вахмитоненко. — Вот что значит смеяться не вовремя!»
Был среди нас лейтенант Зотов — образованный паренёк. До войны он учился в университете на филфаке. Так он Вахмитоненко Ильфа и Петрова напомнил, которых один строгий гражданин тоже попрекал: какой, мол, может быть смех в реконструктивный период?!