В трансе я находился минут пятнадцать. И ничего не обнаружил. Радиус моего восприятия не очень велик, всего километров шестьдесят, редко — чуть больше. Так что на этом расстоянии от меня Андрея Картышева не было. Ни живого, ни мертвого. Просто не было.
Но отчаиваться не стоило. Во-первых, мы не знали точного места, где обнаружили его сгоревшую машину. А во-вторых, парня могли увезти достаточно далеко, чтобы я не мог его почувствовать. Так что нужно было просто продолжать поиски. Для начала — ехать по трассе, останавливаться через определенные промежутки и проводить новые сеансы. Изматывает, конечно, но это все-таки моя настоящая работа, к которой я привык и которую умею делать.
Так мы и поступили. Каждые шестьдесят — семьдесят километров искали место для остановки, я брал фотографию в руки и закрывал глаза. Погода была прекрасная, и единственным неудобством для моих спутников было то, что обед все время откладывался, потому что на пустой желудок мне работается легче, а они, проявляя солидарность, есть без меня не хотели.
Лишь около трех часов пополудни я наконец что-то уловил. Пока это был только очень слабый сигнал и, прикинув по карте направление, откуда он шел, мы поняли, что с более-менее цивилизованной трассой придется проститься. Нужно было сворачивать на узкие дороги с окончательно разбитым асфальтом.
Ну что же, к этому мы были готовы. Еще километров через двадцать остановились в очередной раз. Да, сигнал был, теперь более отчетливый и ясный. Мало того, теперь стало ясно, что Картышев-младший жив. В каком он состоянии, я сказать не мог. Жив — и все! Но и этого было нам достаточно. Раз жив, значит, найдем!
Вот теперь можно было и перекусить. А за обедом обсудить план действий. Мы съехали на обочину, расстелили на траве кусок толстой полиэтиленовой пленки, зачем-то валявшийся в машине, и разложили свои нехитрые припасы. Глядя на то, что у нас осталось, сразу было решено при первой же возможности пополнить «продуктовый склад». Еды действительно было маловато, только то, что осталось еще с Германии: несколько пластов расфасованной ветчины, банка каких-то мясных консервов, полбатона хлеба и недопитая двухлитровая пластиковая бутыль «Фанты». Нам с Загайновым этого, может быть, и хватило бы, но ведь теперь нужно было заботиться и о даме.
Сашка, кстати, положивший глаз на Елену еще по дороге в Арнзальц, теперь получил возможность приятное знакомство развить и углубить. Он вился вокруг девушки, оказывал всевозможные знаки внимания, а сейчас, за обедом, старался подложить ей куски получше, повкуснее. И, надо отметить, Лене это внимание не было неприятным. О своем бывшем приятеле, Мишеле, она, похоже, успела забыть. Да и кого там было помнить!
Я, проглотив свою порцию ветчины, с видом доброго дядюшки, посматривал на воркующую парочку. Говорили они о сущих пустяках, но разве в таких случаях важны слова? Сашка, конечно, был еще тем ходоком, но нельзя сказать, что он кидался за каждой встречной юбкой. Подружки у него всегда были классные. Чувствовался вкус офицера-десантника.
В общем, наш обед выглядел таким простеньким пикником. У моего приятеля было подобное же ощущение.
— Знаешь, что мне греет душу? — сказал Загайнов. — Пиво-то у нас так и остается нерастраченным. Взяток не платим даишникам.
— Разве что фальшивыми евро, — усмехнулся я.
— Ну, этого добра не жалко. Зато основной пивной запас в неприкосновенности.
— Дома употребим. Давай прикинем, где, примерно, может быть генеральский сынок.
— Как ты чувствуешь, далеко до него?
— Километров пятнадцать, от силы двадцать на восток отсюда. Надо посмотреть, есть ли там какой-нибудь город.
Город был. Точнее — небольшой городок, тысяч на тридцать — сорок жителей. И назывался он очень смешно — Дробыны. Я плоховато знаю украинский язык, но, по-моему, слово это значило — лестницы. Странная фантазия — так город назвать. Интересно, до развода с Советским Союзом Украины он так же звался или был каким-нибудь безликим Энгельсом, Ленинском, Советском? По крайней мере, нынешнее имя звучало достаточно оригинально…