Доски, против которых я так возражала, но которые мы все-таки довезли, были все целые, хорошо отделанные, чистые, других муж не брал. Их бросают во дворе прямо на землю, мы не успеваем подстелить специально для этого приготовленный брезент. Хорошо, что нет дождя, но дождь может пойти ночью.
Этот кошмар, когда одну за другой приволакивают и бросают вещи, когда все перепутано, переломано, побито, мне кажется, никогда не кончится.
Но я терплю. Бедные мальчики, какой у них трудный день, они загрузили и разгружают вот уже вторую большую машину, голодные, мне их жаль. Я им сочувствую, я не злюсь, я только прошу: "Осторожнее", когда вносят холодильник.
Они ставят холодильник на пол, муж включает его в сеть. Слышится знакомое урчание. Слава Богу! Остальное как-нибудь разберем и починим.
Наконец, все кончено. Мы провожаем наших благодетелей до машины, отдаем деньги, как было договорено. Они довольны, улыбаются, но как-то странно выглядят. Я только теперь замечаю эту странность. Один долго жмет руку мужу, другой пытается меня обнять. Много раз повторяют:
-- Спасибо.
-- Спасибо, -- говорю и я. -- До свиданья.
Уже совсем темно. Большой грузовик трогается в обратный путь.
Мы закрываем окна и двери.
Прежде всего надо поставить кровать, чтобы было, где лечь. Но матрац невозможно испачкан, и я начинаю его чистить.
Несколько дней спустя, разбирая вещи, я обнаружила, что чемоданчик стоит в лужице. Я открыла, стала смотреть. Бутылки, завернутые в газеты, уложены были, как и прежде, плотно, но бумага была мокрой. Я ее оборвала. увидела, что одна из бутылок пуста, а пробки нет. Здесь было хорошее домашнее вино, нам его подарили на прощанье знакомые израильтяне.
-- Мы не можем приехать к вам, -- сказали они, -- далеко. Выпейте за нас на новоселье.
Жаль вино. Может, пробка была плохо закрыта и все выплескалось.
Но... вдруг... Где коньяк? Коньяка не было. Я позвала мужа. Он посмотрел:
-- Не может быть... -- еще раз пересмотрел бутылки.
Коньяка не было.
-- Они просто были пьяны, -- сказал муж. -- Украли у нас коньяк, напились, не могли держаться на ногах, все нам перебили, переломали, а ты их жалела и говорила, что они, бедные, очень устали.
-- Когда мы перестанем быть дураками, -- задала я вслух риторический вопрос.
-- Наверное, никогда, -- сказал муж. -- С этим и помрем.
x x x
Наш район на горе построен совсем недавно, мы поселились здесь почти что первыми, до нас приехало несколько семей. Остальные дома стояли пустыми, постепенно на наших глазах они оживали, наполнялись голосами. Мы настороженно ждали, кто же поселится рядом.
Соседи в доме напротив -- дверь в дверь -- появились через дна дня. Их привез микроавтобус, вещей у них было немного, барахло быстро забросили в дом, перед тем, как машина уехала, мы слышали громкий разговор шофера с нашим соседом, слов не разобрали, только голоса. Машина уехала, сосед пошел к дому, говоря не то сам себе, не то жене, которая у открытой двери ждала его на ступеньках:
-- Все нервы вымотал.
О чем был спор, мы не спрашивали, нам хватило своей истории с переездом.
-- Ладно тебе, иди в дом, -- сказала жена соседа с таким еврейским местечковым акцентом, какого я давно уже не слыхала. Она была маленькая, щуплая, старая, какая-то неспокойная. Он тоже старик, но казался более крепким, чем жена, выше ее намного, аккуратно одет, в шляпе. Голова его наклонена вперед и вниз, наверное, поэтому не удалось сразу рассмотреть лица.
Они закрыли за собой дверь.
-- Знаешь, -- сказал муж, -- они совсем старики. Может, надо помочь.
-- Спроси.
Он постучал, долго не отзывались, постучал еще. Ему открыли.
-- Вам не нужна помощь?
-- Нет, -- сказал сосед.
-- Ой, -- воскликнула соседка, -- может, у вас есть спички? Я никак не могу вспомнить, куда задевала спички. Я приготовила спички, не знаю, куда они подевались.
-- Сейчас, -- сказал муж и принес им спички.
Я тоже зашла с ним к соседям, может, все-таки можно быть полезной. Газовую плиту уже подключили, и маленькая хлопотливая старушка стала жарить мужу яичницу. За те несколько минут, что она готовила нехитрый ужин, я узнала от него, что он участник войны, был ранен под Сталинградом, а вообще математик, преподаватель института, сын его остался в Союзе, его не выпускают.
-- Он подполковник морской авиации.
Я слушала с уважением к ветерану войны и его сыну, и с сочувствием, что они врозь, я знаю, что такое разлука с сыном.
-- А откуда вы приехали?
-- Из Киева.
"Что делает в столице Украины морская авиация?" -- подумала я. Старушка вмешалась:
-- Что ты говоришь -- Киев? Какой Киев? -- И она назвала небольшой город, мы знали его, совсем недалеко от столицы, но -- провинция.
"А институт там откуда? -- тоже мелькнула у меня мысль. -- Где он преподавал?"
Но Бог с ними!
У соседки было на душе тяжко, и на следующий день она поведала мне о своих бедах. Сама она болеет, сил нет, во всем виноват этот проклятый Чернобыль, и муж болеет еще с войны, а работа в школе, знаешь какая, все нервы... И сын болеет.
-- Печенка у него. Выпивает.
Я ничего не понимала.
-- Понимаешь, все его зовут: "Лева, выпей", "Лева, выпей", а он не может отказаться.
-- Да кто же его зовет? Кто ему наливает?
-- Ну ты знаешь, как это бывает. Он же сантехник.
-- А как же морская авиация? -- чуть не спросила я, но удержалась. Потом узнала, что в морской авиации он когда-то служил, было такое. Про чин мне старушка не сказала, для нее важнее была Левина больная печенка.
В первые дни муж строгал и пилил у порога, чинил разбитую мебель, мастерил себе шкаф для инструмента.
Сосед спросил меня:
-- Ваш муж, наверное, там был столяр?
-- Да, -- сказала я.
Потом пришел, спросил:
-- Нет ли у вас маленьких гвоздиков?
-- Есть, -- сказал муж и дал гвоздики.
-- А молоток у вас можно одолжить?
-- Пожалуйста. Вам надо что-то прибить? Может, я помогу?
-- Нет, не надо, я сам.
Он взял гвоздики и молоток, сказал:
-- Спасибо. За мной не пропадет.
-- Ладно уж. Пустяки.
Несколько дней спустя сосед вышел на крыльцо, окликнул мужа и протянул ему какую-то коробочку:
-- Вот, у меня есть замечательное лекарство, это слабительное, действует прекрасно. Я хочу его вам подарить.
-- Спасибо, -- сказал муж. -- Мне не надо.
-- Он что -- совсем? -- подумала я вслух о соседе, когда мы с мужем остались одни.
-- Может, это у него самое дорогое, что есть. От сердца отрывал. Может быть...
То к одному, то к другому домику на нашей улице и на соседних подъезжали машины, из них выносили вещи. Люди, что селились здесь, были все чем-то схожи -- есть помоложе нас, есть и старше, даже намного, совсем дряхлые, ни одного молодого лица, и в каждом легко узнавался недавний гражданин Союза.
В квартирах телефонов еще не поставили, на весь район имелся один телефон-автомат. Мы каждый вечер стояли в очереди, чтобы позвонить Ирине. Все куда-то кому-то звонили. И говорили подолгу.
В очереди люди беседуют. Слушаю чужие разговоры -- все вспоминают былую жизнь. Каждый был там большим человеком, все у них было хорошо, жили прекрасно. Зачем ехали?
Рядом со мной стоит моложавая женщина с хорошим умным лицом. Она спрашивает меня негромко:
-- Вы тоже там прекрасно жили?
-- Нормально.
-- Квартира у вас была?
-- Была.
-- А дача?
-- Не было.
-- А машина?
-- Нет.
-- Странно, -- говорит она, -- кого не послушаешь, у всех были и машины, и дачи, и хоромы, а мы вот два инженера, всю жизнь работали, сын женился, жил вместе с нами, ни дачу построить, ни машину купить мы не могли. И друзья у нас были такие же. А здесь все говорят...
-- Говорите и вы... -- бросил мужчина, подслушавший наш разговор.