Не знаю про блага земные, но ведь, в самом деле, каждый кем-то был. И чувствовал себя человеком. Вот сосед через три дома был лучшим на заводе фрезеровщиком, директор завода здоровался с ним за руку и называл только по имени-отчеству.
На соседней улице живет профессор, врач, венеролог, к нему приезжали лечиться большие люди. Он знал, как выглядят без штанов многие члены правительства и Центрального комитета.
Неподалеку от него живет Абрам. Фамилия у него совершенно русская, такое странное сочетание. Жена зовет его "Абраша". Он москвич, работал в каком-то научном институте, и однажды, счастливый и гордый, принес нам свежий номер журнала ведомства, к которому относился институт. Там была напечатана статья Абрама под его русской фамилией. Журнал прислали ему друзья, оставшиеся в Москве. Это было похоже на свет далекой звезды.
Всех этих людей я узнаю потом, постепенно. А пока стою в очереди к телефону, слушаю разговоры. Две женщины беседуют:
-- Я мастер-парикмахер, у нас был такой салон, такой салон... Просто так в него не попадешь, за две недели очередь занимали. Чтобы ко мне в кресло сесть, надо было заранее записаться.
-- А здесь вы стрижете?
-- Хотите подстричься? Или завивку?
-- Да хоть подстричься. Можно у вас дома?
-- Жалко, что нет телефона, вы могли бы позвонить, договориться...
-- Но как же быть?
-- Ну, приходите, подстригу... -- и называет адрес. -- Утром приходите.
Тут уж не до амбиций. Клиента упускать нельзя.
x x x
Мы живем высоко в горах. Зимой у нас холодно, сыро, по нескольку дней даже лежит снег. В пасмурную погоду облака гуляют по улицам, если открыть окна, они войдут в дом. Бывают зимою и погожие дни. В ясный день над нами расстилается голубое небо, до него рукой подать, перед окнами через дорогу -гора, покрытая соснами, а вдали видны только темно-зеленые макушки деревьев, они еще ближе к небу, чем наш дом. Каждый вечер за эти макушки прячется солнце, чтобы утром выплыть с другой стороны двора. Зимою солнечные лучи мы встречаем с радостью.
Летом и у нас жарко. Не так, как в Негеве, и даже в центре. Но все равно. Израиль есть Израиль, и лето -- лето. Солнце греет. Восходит солнце сначала медленно, и эти рассветные часы блаженны. Но потом вдруг оно брызгает зноем на неуспевшую за ночь отдохнуть землю, захватывает все пространство дворика, безжалостно сжирает тень, которую в рассветные часы хранит отвесная стена террасы.
Весь поселок наш расположился на ступеньках-террасах, вырытых у вершины горы. Если перейти дорогу и немного подняться вверх, оттуда виден пологий ступенчатый склон из красных крыш и светлые кремовые стены. Возле каждого дома трогательные прутики только посаженных деревьев. Через несколько лет здесь все утонет в зелени.
Каждое утро я слышу рокочущий звук поднимаемых жалюзи. Муж просыпается раньше меня и открывает большое окно, впуская в дом утреннюю прохладу. Я встаю и выхожу во двор. И смотрю вдаль. На горы я могу смотреть бесконечно, охваченная чувством, которое даже не пытаюсь понять.
До центра города мы добираемся пешком по горной дороге, лежащей меж двух склонов. Если не печет солнце, идти легко и приятно. Особенно хорошо весной и ранним летом. По необжитому склону полыхают огни разноцветья, полчаса пути нас окутывает пьянящий запах желтых бархатистых цветов. Он напоминает запах мимозы, которую в город, где мы жили, привозили на продажу к весеннему празднику женщин ловкие жители южных республик. Мужчины покупали по веточке и дарили своим любимым.
Здесь я могу нарвать сколько угодно этих цветов. Но я не рву их. Домой я приношу и ставлю в вазу высокие пушистые колоски, они мне роднее и странно трогают душу.
Блаженное состояние покоя и чувство, что мы обрели на этой земле свой дом, скоро кончится, но я еще не знаю этого. Год спустя в наши квартиры ворвутся деятели компании "Амидар", начнут все рушить, долбить, стучать, перестраивать. Они заявят, что все это -- не наше, что хозяева здесь -- они, и мы должны молчать и терпеть. И еще платить. Платить за то, что они делают. А они могут делать, что захотят.
Потом будет суд.
Об этом я еще напишу. Если успею. Если хватит сил.
Но все-таки был почти год покоя и наслаждения красотой земли.
Целый год.
* ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ или ВСТРЕЧА В ШАББАТ *
Мы поднимаемся по лестнице. Всего один пролет, но я иду долго.
-- Ну чего ты боишься? -- говорит мне муж. Он идет впереди. -- Побудем десять минут, ну -- полчаса. Повидаемся и уйдем. Когда мы еще попадем в этот город? Может быть, другой возможности увидеться не будет.
Чего я боюсь? Встречи...
С каждой ступенькой я замедляю шаг.
Муж звонит, и дверь открывается сразу. Нас уже ждут.
Он? Нет... нет...
Лысина, прикрытая кипой, полукруг седых волос обрамляет кипу, седая -- не большая, не маленькая -- борода.
Мы обнимаемся на пороге. Нет, я не чувствую, что это -- он.
-- Я бы не узнала тебя -- ни за что.
-- А если так? -- спрашивает он и шутливо приподнимает кипу.
-- Пожалуй, -- соглашаюсь я. Но я лукавлю -- сама с собой. Я пытаюсь его узнать. Мне неловко оттого, что я не могу его узнать. У него другое, совсем другое лицо, не только черты, выражение лица мне незнакомо. Но он дурашливо дает обозреть себя с неприкрытой головой, и это -- похоже. Манеру я узнаю, манера -- его.
Он тут же с ходу вспоминает и рассказывает анекдот о том, как великий вождь вышел из своего каменного хранилища прогуляться по столице и как встречный алкаш никак не мог узнать его и не понимал, кто перед ним, пока вождь не повернулся к собеседнику в профиль с чуть приподнятой головой:
-- А так?
-- Рупь, што ли? -- обрадовался алкаш, узнавая очертания, знакомые по вожделенной монете.
Господи, ну конечно же, это -- он. Кто еще так, с места в карьер, может рассказать анекдот, пусть старый, но удивительно к случаю подходящий, рассказать в лицах, не растягивая, но и не комкая, отведя анекдоту ровно столько времени, сколько он заслуживает, да еще так, чтобы старый анекдот прозвучал, как впервые услышанный, и люди улыбнулись.
Мы улыбаемся.
Итак, мы встретились. На этой земле. На земле наших с тобой предков.
Случайно.
Хотя -- что есть случай?
...Я подошла к радиоприемнику и передвинула рычажок -- включила. Стрелка у нас всегда недвижимо стоит на одной и той же волне, на которой вещают порусски -- для новых репатриантов из Союза. Но радио мы слушаем редко. Как и газеты, что выходят на русском языке для нас, олимов, передачи эти навевают тоску, а тоски и так хватает, проблемы свои мы знаем сами -- слава Богу, полтора года в стране. Приемник включаем лишь по утрам, когда передают новости.
Иногда, правда, из Галилеи приезжает внучка, она ловит другую радиостанцию, и в комнату врывается прекрасная еврейская музыка, которая перемежается короткими новостями на иврите.
-- Моя любимая работа, -- заявляет внучка, -- выключать радиостанцию для новых репатриантов.
Но ей легче, она знает иврит, а мы его еще не настолько знаем, чтобы понимать, что говорят по радио, и когда она уезжает, мы возвращаем стрелку на свое место -- иногда все-таки хочется послушать.
Вот и сейчас я подошла и включила...
-- Я Н.Н. их города X. Шалом.
Я вздрогнула, словно "шалом" сказали мне. Мы знали человека, которого зовут Н.Н.
-- Ты слышишь? -- спросила я у мужа.
-- Слышу. Это -- Н.
Сочетание имени и фамилии, которое прозвучало в эфире можно встретить только однажды. Хотя по теории вероятности... Но я не думаю о теории вероятности, я слушаю. Идет передача, корреспондент беседует с радиослушателями. О чем? О чем передача? Сейчас для меня это неважно. Корреспонденту, кажется, тоже знакомо сочетание "Н.Н.", и он спрашивает:
-- Вы автор книги...? -- он произносит название книги.
-- Да, -- кратко отвечает абонент, но по тону чувствуется: ему приятно, что его узнали, что его знают. Он что-то еще говорит, наверное, о том, о чем идет речь в передаче, радиослушатели для того и звонят, чтобы все услышали их мнение.