Я чувствовала, что Бог, как я его понимаю, вменяет мне отныне в обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей развивать ее благодетельные способности — дар врачевания, ведь ненависть к особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждает злобных и желчных людей уничтожать этот дар вместе с целительницей, если им не удается погасить его в ней.
Словом, она обладала силой добра благодаря своим волшебным рукам. Те, кто знал об этом, стали тайком наведываться к ней. Они падали на колени у выложенного из камней круга и молили нас о помощи.
Тогда я выстроила неподалеку небольшое крытое гумно, и там мы стали лечить страждущих.
Обо всем этом рассказывалось урывками в процессе ухода за больной и новорожденными. Анжелика слушала с той жадностью, с какой она проглотила бы кусок хлеба после изнурительного путешествия или выпила бы свежей воды из колодца, преодолев пустыню. Да, то было чувство насыщения, которое несли с собой их голоса и слова, пряные на вкус, с живыми ферментами достоверности.
Две жизни: подлинные страдания, подлинные радости, подлинная борьба, подлинная гордость!
Могучее этическое дыхание вознесло над обыденностью эти жалкие существа, обреченные на белый или черный капюшон квакерш, на убогое прозябание несчастной пары, заточенной в бедном домишке на опушке леса. Анжелика понимала их, сливалась с ними, проникаясь благодаря общению с ними новой уверенностью.
В самом деле, эти рассказы, вместо того чтобы обессиливать, укрепляли ее.
Выздоровление быстро пошло на лад, подгоняемое живительным общением с ними, ибо она обрела в них людей, говоривших на ее языке.
Ослабленная и потому погруженная в переживания настоящего, она чувствовала себя такой же заинтригованной перипетиями истории и охваченной нетерпением узнать продолжение, как в те далекие времена, когда, забыв обо всем, слушала рассказы своей кормилицы Фантины в старом замке Монтлу.
Одно из преимуществ детства — любовь ко всему, что имеет к нему отношение.
Слушая этих двух салемских квакерш-колдуний, Анжелика узнавала в себе это обычно увядающее с годами чувство, необыкновенно живучее, искреннее, непосредственное, жадное до впечатлений.
Она не раз удивлялась, что так хорошо понимает их английский язык, весьма беглый и изобилующий трудными словами, а также незнакомыми ей диалектизмами. Язык к тому же весьма отточенный, ибо обе получили весьма разностороннее образование, поскольку женскому воспитанию уделялось в религиозных сектах, вышедших из Реформации, особое внимание: в соответствии с первоначальными установлениями женщины были вправе наравне с мужчиной проповедовать новую веру, а также принимать деятельное участие в отправлении культа.
Сомнительное, вызывающее неутихающие споры установление!
Послание апостола Павла, в котором проглядывало его библейское женоненавистничество — уж не был ли он до своего обращения членом секты фарисеев? — весьма усложняло решение этого вопроса для пресвитерианцев и конгрегационалистов, вышедших из кальвинизма.
К настоящему времени одно из серьезнейших возражений, выдвигавшихся против квакеров, сводилось, в частности, к тому, что женщинам дозволялось во время службы участвовать в Святом Таинстве Причастия.
Итак, Анжелика имела дело с двумя умными и образованными женщинами, речь которых отличалась самобытностью, умелыми и решительными в поведении, милосердными, веселыми и доброжелательными, хотя и скорыми на возражения.
Их экзальтация — или то, что она определила для себя как экзальтация во время первой встречи, — служила им средством самозащиты. Чтобы оставаться теми, кем они являлись по своей сути, объектом преследований, но в то же время уверенными в своем исконном праве на жизнь, им приходилось поминутно утверждать это право или, во всяком случае, напоминать о нем в полный голос и при любых обстоятельствах, особенно тогда, когда обыватели, на какое-то время усмиренные, успокоенные и как бы подкупленные их «чудесами», провоцировали новый кризис и старались направить их. Нет, не на стезю общепринятой добродетели — время для этого ушло безвозвратно, — но в сумрачные дебри колдовства и распутства, откуда их надлежало извлечь лишь для того, чтобы осудить и повесить.
И вот организовывались шествия. Раздавались требования, чтобы судьи и школьные учителя развернули пергаменты, надели судейские шапочки, после чего все с воплями устремлялись к хижине на опушке леса. Кто-то из одержимых готовил веревки, другие — с охапками хвороста и факелами рвались первыми поднести огонь к соломенной крыше этой дьявольской хижины, но вдруг, как по команде, останавливались перед выложенным из камней кругом.
Ибо заранее страшились того, что увидят на пороге двух женщин, таких красивых, которые, ткнув в них указательным пальцем, призовут разойтись по домам. Но еще больше боялись, что не увидят их, что силою своих колдовских чар они, дабы избежать возмездия, вылетят через дымоход.
— Им удалось приговорить нас к ношению на груди заглавной буквы А, первой буквы слова adulteru note 7.
Из красных порочащих метин в уголовном кодексе Массачусетса сохранилась к тому времени лишь буква А, клеймящая женщин, виновных в прелюбодеянии, другие буквы, такие, как Б (богохульник) или Т (thief — вор), вышли из употребления.
— Я согласилась с приговором, — сказала Рут, — но он был несправедлив по отношению к Номи; она не обманула ни одного мужчину, потому что никогда не была замужем…
— А что Брайен Ньюмен, осмеянный супруг, стал ли он обжаловать приговор?
— Нет. Попытались было заставить его признать, что его жена, перебежчица из проклятой секты, вероломно проникла в Богом охраняемую общину, «наставила ему рога» и явилась для него источником бесконечных несчастий.
Но он сидел смирненько и все оставил как есть. Он продолжал жить, словно ничего не произошло: обрабатывал поля, доил коров, взбивал масло, стриг овец, регулярно посещал meeting house note 8, став лишь чуточку менее сдержанным и лишь чуточку более молчаливым, чем прежде.
«Я спокойна за Брайена Ньюмена, — говорила порой Рут, глядя на зеленые холмы, где находилась ферма, хозяйкой которой она была еще совсем недавно.
— Мужчины тяжелы на подъем и не торопятся приняться за поиски новых истин, отличных от тех, которые они пассивно усвоили и с которыми сжились по привычке, однако не утратили способности к их обретению и усвоению».
Она с уверенностью предсказывала эволюцию человека, которого не раз за годы их совместной жизни заставала за тайным и внимательным перечитыванием маленького томика, принимаемого ею поначалу за молитвенник; он никогда не расставался с ним — сборником сонетов и посланий английского поэта эпохи Возрождения Габриэля Гарвея, короля рифмы и гекзаметра, новатора в области английского стихосложения. И, как это всегда бывает со всяким берущим на себя смелость разрушить существующие теории и утвердить взамен них новые, он был обвинен в бунте против установленного порядка!
— Сколько бессмысленной жестокости, — сказала Анжелика, — я отказываюсь понимать. Вспоминаю, как во время плавания в заливе Каско на одной из стоянок на острове Лонго я впервые повстречалась с квакерами. Они совсем не показались мне опасными. Напротив. Была холодная ночь, и одна из женщин одолжила мне свое пальто.
— Мы бессильны перед страхом, — заметила Рут. — Добро вызывает страх. Добро всегда непонятнее зла, и потом люди прежде всего не приемлют того, что нарушает сложившиеся представления о приличии. Я убеждена, что Джордж Фокс опасен не столько тем, что отменил все церковные таинства, сколько своей проповедью равенства, призывами не снимать шляпы даже перед королем. Что касается меня, я возмутила умы даже не тем, что показалась им колдуньей, а тем, что оставила посреди дороги, совершенно забыв о них, предназначенные для продажи в городе товары.