Он отодвинул вбок дверь стенного шкафа, повесил на плечики свой плащ, обернулся, чтобы взять чемодан, и тут заметил на тумбочке возле кровати телефон.
И разом облетело все его искусственное спокойствие. Он смотрел на белый диск с черными цифрами внутри и чувствовал, как опять поднимается в груди волна щемящей тревоги….
Сейчас он снимет трубку, наберет номер, указанный в телеграмме, и услышит неповторимый голос своей юности, своего короткого незабываемого детства…
Он заставил себя подойти к окну, сдвинуть штору и увидеть город, сбегающий к морю мириадами теплых огней.
Он заставил себя повторить несколько раз. «Семнадцать лет», «семнадцать лет», «семнадцать лет»… И представить себе, что происходит с девушками спустя семнадцать лет.
Потом он заставил себя подойти к зеркалу, увидеть усталое сухощавое лицо, с впалыми щеками, с седеющими висками… И улыбнуться этому лицу неестественной, вымученной улыбкой. — , Вот теперь можно, — сказал он себе. — Теперь иди и звони.
Он достал из внутреннего кармана пиджака телеграмму, сел на кровать, снял трубку…
6
… - Я слушаю, — отозвался на другом конце провода далекий, до боли знакомый голос.
Я слушаю, — повторила она так же тихо, но встревоженно, а Лукьянов все сидел оглушенный, как будто стены валились вокруг.
— Здравствуй, — проговорил он наконец. — Здравствуй, Неля!
Теперь она молчала. Молчала так долго, что Лукьянов спросил:
— Ты слышишь меня?
— Слы-шу… — с трудом выговорила она, и он понял, что ее душат слезы. Она заплакала тихо, сдавленно, стараясь, чтобы он не услышал.
Что случилось, Неля? Ну, говори, что случилось?
— Я… Я не могу сейчас говорить… Я… — и вдруг она закричала шепотом: — Димочка!
В этом беззвучном крике было все: и отчаяние, и надежда, и воспоминания — все, все…
Наконец она успокоилась немного, спросила:
— Откуда ты говоришь?
Из гостиницы. Я только что приехал. Получил твою телеграмму и приехал.
— Спасибо. Ты прости меня, но я совсем потеряла голову…
— Так что же все-таки произошло? С Андреем что-нибудь?
Нет, с Димой, с сыном… — она опять заплакала и долго не могла успокоиться, но он терпеливо ждал, соображая, сколько лет ее сыну, должно быть, лет шестнадцать, ведь он родился через год после того, как Лукьянов уехал.
— Так что же все-таки, в двух словах?
— Его… Он… в тюрьме…
Последнее слово она произнесла через силу, и столько ужаса было в ее голосе, когда она сказала «в тюрьме», что Лукьянов понял: для нее само это сочетание — сын и тюрьма — было невыразимо страшным, не укладывалось ни в мозгу, ни в сердце.
— Так… — сказал Лукьянов. — Как тебя найти? Где ты находишься?
— На даче. Мы ведь в Москве живем, а здесь у нас дача. На шестнадцатой станции. Ты не забыл, как ехать?
— Я ничего не забыл, Неля. Ничего…
Она замолчала. Он слышал в трубке ее затаенное дыха мне. Может быть, в эту минуту она пожалела, что вызвала его? Не надо было этого говорить.
— Прости, — сказал он. — Где находится дача?
— От трамвайной остановки сразу влево, по Красноармейской, до Прибрежной, потом направо. Улица Прибрежная, восемь.
— Хорошо, сейчас еду. Андрей здесь?
— Нет, он в Москве. Отпуск кончился, ему пришлось уехать.
— Понятно. Телефон на даче?
— Да. Когда приедешь, позвони, я встречу тебя.
Не надо. Я сам найду. Жди…
Он хотел уже повесить трубку, но она вдруг тихо сказала:
— Дима…
— Да?
Ты не сердишься, что я вызвала тебя?
Глупости. Давно мне надо было приехать, повидать тебя, Андрея. Да вот никак не получалось… Ты правильно сделала…
Он хотел еще что-то сказать, но передумал.
— Ладно, встретимся, обо всем поговорим. Успокойся…
Он положил трубку, прошелся по комнате, остановился у окна.
Город зажег уже все огни. Он смотрел на Лукьянова миллионами своих теплых, участливых глаз и словно спрашивал: «Ну, что же ты? Неужели не рад нашей встрече? Здравствуй!»
— Здравствуй! — сказал Лукьянов.
7
Он доехал в такси до Красноармейской, а там пошел пешком, хотелось почувствовать близость моря, да и к мысли, что он снова здесь, на шестнадцатой станции, надо было еще привыкнуть.
Море он всегда чувствовал издалека. Еще его не видно, не слышно. Еще, казалось бы, и воздух городской, пыльный, но что-то в нем уже есть такое, что Лукьянов знал — море где-то рядом. А потом, поближе, появлялся тот неповторимый, волнующий запах моря, вернее даже не запах, а дыхание его, потому что оно налетает волнами, от которых теснится грудь и к горлу что-то подступает.