Шанали тогда пришла отереть ему раны мокрой тряпкой, это он очень хорошо запомнил. Она по-матерински заботливо водила тряпкой по спине и негромко отчитывала его за то, что ослушался Белриггера, но даже в ее упреках сквозила неподдельная любовь.
Наверное, это был последний раз, когда мать отнеслась к нему по-доброму, и более теплого воспоминания о ней его память не сохранила.
А несколько месяцев спустя та же самая женщина продала его толстому купцу. Но к этому времени она даже внешне уже очень изменилась: сильно побледнела, глаза ее запали - и появилась одышка.
Тот день ему вспоминать не хотелось, и мысленно он вновь вернулся к образам Белриггера и Тоссопаша, беззубого, небритого недоумка, который околачивался у них в доме чаще, чем бывал там отец. В воспоминаниях Тоссопаш неизменно смотрел на него маслянистым взглядом, наклонялся к нему или норовил потрогать. И говорил он всегда одно и то же: «Я ведь брат твоего папаши. Зови меня дядя Тоссо. Дядя может сделать для тебя много хорошего, мальчик мой».
От всех этих картин и слов сознание Энтрери словно съеживалось - так хотелось вычеркнуть все это из памяти навсегда.
Белриггер хоть, по крайней мере, никогда не выслеживал его по переулкам, не пристраивался рядом, когда мальчик ложился спать, не пытался поцеловать его или пощупать. Белриггер, пожалуй, временами и вовсе забывал о его существовании и вспоминал о сыне лишь затем, чтобы поколотить его или грязно и зло обругать.
Мальчик смутно подозревал, что сам факт его существования бесит отца. Иначе чем объяснялась подобная ненависть? Тщедушный Артемис был как бельмо на глазу у отца - ведь его приходилось постоянно кормить. Хотя обычно ему доставались лишь куски черствого хлеба и объедки после отцовского обеда.
От него отвернулась даже родная мать, обменяла ребенка на золотые монеты…
А у толстого купца были такие противные мягкие руки…
Энтрери внезапно проснулся среди ночи. Он был весь в холодным поту, и влажные простыни прилипли к голому телу.
Услыхав рядом ровное дыхание Калийи, он несколько успокоился. Приподнявшись, Энтрери с удивлением обнаружил у себя на животе флейту Идалии. Он сел и поднес инструмент ближе к глазам, хотя в слабом лунном свете, просачивающемся сквозь единственное окошко, почти ничего нельзя было различить. Но он безошибочно узнал свою флейту и на ощупь, и по тем особым ощущениям, что она в нем вызывала.
На мгновение задумавшись, он припомнил, где же оставил инструмент перед сном - вроде на выступе деревянной рамы кровати, отсюда его легко было достать. Так что, видно, он бессознательно взял ее во сне, поэтому воспоминания и начали вновь преследовать его.
А может, это вовсе и не воспоминания? Так ли уж точны эти образы детства, проведенного в Мемноне? Может, это дьявольское наваждение волшебной флейты?
Правда, тот день, когда ему пришлось уйти с караваном, он помнил отчетливо, и образы, навеянные флейтой, полностью соответствовали действительности. Это последнее воспоминание о родном городе и предательство собственной матери уже тридцать лет не давали Артемису Энтрери покоя.
– Что с тобой? - негромко проговорила за его спиной Калийа. Тихо придвинувшись, она прильнула к его спине и обняла одной рукой, крепко прижав к себе. - Что с тобой?
Не зная, что ответить, Энтрери молча ощупывал дырочки флейты.
– Ты так напряжен, - заметила Калийа, чмокнув его в шею.
Он не шелохнулся, и она поняла, что он не в настроении.
– Злость не дает тебе покоя? - снова принялась допытываться она.- Злость, из-за которой ты стал тем, что ты есть?
– Да что ты можешь знать об этом?! - резко ответил Энтрери и бросил на подругу такой взгляд, что даже в темноте она почувствовала, что лезет не в свое дело.
– И на кого же ты злишься? Или на что? - тем не менее не отступила она.
– Это не злость, пожалуй,- задумчиво проговорил Энтрери, обращаясь скорее к самому себе, чем к ней. - Это омерзение.
– К чему-то?
– Да. - Он высвободился и встал.
Калийа соскользнула с постели, приблизилась к нему и сзади обвила руками шею.
– А ко мне ты не испытываешь омерзения? - шепнула она ему в самое ухо.
«Пока нет,- подумал Энтрери, но промолчал.- Но если так случится, я проткну мечом твое сердце».
Однако он сразу же заставил себя не думать об этом, погладил руку Калийи и, искоса глянув на нее, улыбнулся.
ЧАСТЬ 1
ТУГО НАТЯНУТЫЙ КАНАТ
Интересно, по-прежнему ли они странствуют вместе, как раньше, всегда готовые схватиться за оружие - не только для того, чтобы защититься от врагов, но и друг от друга?
Я часто думаю о них, Артемисе Энтрери и Джарлаксе. Даже во время нашествия полчищ орков во главе с королем Обальдом, даже в те дни, когда бушевала война и Мифрил Халлу грозила опасность, я время от времени уносился мыслями далеко-далеко, раздумывая о судьбе этой странной пары.
Почему они так занимают меня? Что касается Джарлакса, для меня он всегда будет связан с именем отца, Закнафейна, вместе с которым он когда-то бродил по окрестностям Мензоберранзана, как сейчас, быть может, путешествует с Артемисом Энтрери по Верхнему Миру. Джарлакс не соответствует расхожим представлениям о дроу, он всегда непредсказуем; даже сами темные эльфы никогда не знают, чего от него ждать. И мне приятно сознавать, что он именно такой, поскольку это лишнее доказательство того, что личность сама по себе намного важнее того, что наследуешь при рождении. Ведь, учитывая мое происхождение, иногда лишь эта вера помогала мне сохранить душевное здоровье. С моим племенем меня роднят только типично эльфийские уши и черный цвет кожи, но люди часто думают иначе. Однако их предрассудки не имеют надо мной власти, пока я ясно понимаю, что их представления обо мне не имеют никакого отношения ко мне, истинному, и что целый народ нельзя мерить одной меркой.