Джоли смеется.
— Джейн всегда знала, что ей нужен Оливер. Только все остальные не могли этого понять. — Он приподнимается на локте. — Сэм, ты бы видел этого мужа! Типичный ученый червь, понимаешь? Целый день проводит как в тумане, а потом видит собственную дочь и хорошо, если вспомнит, как ее зовут. Все разговоры только об этих чертовых кассетах, на которые он записал песни китов.
— Джоли, если бы я плохо тебя знал, то решил бы, что ты ревнуешь.
Он поднимает с земли лежащий рядом чертополох.
— Возможно, так и есть, — вздыхает он. — Понимаешь, она удивительный человек. А Оливер заставляет ее подстраиваться под себя. Ему плевать, если уж на то пошло, какой она замечательный человек. Если бы она осталась со мной — я понимаю, что это невозможно, но теоретически, — она была бы совершенно другим человеком. Она осталась бы такой, как раньше. Во-первых, она не боялась бы собственной тени. — Он опять ложится на спину. — Если говорить на понятном тебе языке: раньше она была «астраханом», а стала дичкой.
Я улыбаюсь Джоли. Дичка кислая, ее невозможно есть, разве только в варенье. А «астрахан»… Что ж, этот сорт всегда сладкий — и в варенье, и свежий.
Я хочу сменить тему разговора. Я чувствую себя неловко, когда мы ведем подобные беседы. Одно дело, когда мы говорим о саде или обо мне. Но он старше меня, и когда я об этом вспоминаю, мне неловко давать ему советы. Единственное, что остается, — слушать.
— Ну, ты намерен рассказать, что вчера произошло? — спрашивает Джоли, избавив меня от смущения.
— Ты же слышал. — Я сажусь и обхватываю колени, вытирая с джинсов пятна от травы. — Джоелен выходит замуж. Она сообщает об этом и тут же набрасывается на меня.
— Шутишь?
— Я когда-нибудь шутил такими вещами?
Я хотел, чтобы это прозвучало беззаботно, но Джоли пристально вглядывается мне в лицо, как будто оценивает меня, прежде чем принять решение.
— Не стану спрашивать, что произошло, — смеется он.
— Тебе ответ не понравится.
— Правда?
Я, ухмыляясь, качаю головой. Выплеснув все, признавшись на просторе этой великой равнины, моей собственной земли, я чувствую, что поступил правильно. Признавшись, я могу об этом забыть. Я поворачиваюсь к Джоли.
— А с тобой подобное дерьмо случалось? Или это происходит только со мной?
Он со смехом встает и опирается о дерево, которое недавно привил.
— Я в жизни влюблялся один раз, — признается он, — поэтому не специалист по этим вопросам.
— Вот ты и ответил.
Он протягивает руку и помогает мне встать. Мы берем шланг и распылитель и направляемся вглубь той половины, где выращиваем яблоки на продажу. Я прохожу вперед и останавливаюсь на гребне холма, оглядывая все четыре стороны своего сада. Впереди рабочие обрезают молодые деревца, и там, куда мы направляемся, я замечаю Хадли, который следит за тем, как распыляют триодан. Стоит июль, деревья уже отцвели, а листья вылезли и тянутся к небу, словно пальцы.
Джоли протягивает мне упавшую ветку, которую поднял раньше, — кандидата на позднюю прививку отростком.
— Не вешай нос, Сэм, — успокаивает он. — Если повезет, я познакомлю тебя со своей старшей сестрой.
19
Ребекка
Пока мы стоим в очереди за мороженым, мама заговаривает о Сэме.
— Ну и что скажешь? Только честно, — просит она.
Должна признаться, что чего-то подобного я и ожидала. Они за целый день ни разу не поругались, почти все утро я видела мать в компании Сэма, когда они прогуливались по южной части сада, а на закате они вместе лущили бобы на крыльце или просто разговаривали. О чем они могут разговаривать? Сэм ничего не смыслит в расстройствах речи, а моя мама практически не разбирается в сельском хозяйстве. Я думаю, они беседуют о дяде Джоли — это единственная общая для них тема. Пару раз я воображала, что они говорят обо мне.
— Я его плохо знаю, — призналась я. — На вид он довольно милый.
Мама становится прямо передо мной, чтобы я не могла отвернуться.
— Довольно милый для чего?
Что она ожидает от меня услышать? Она так пристально смотрит на меня, что я понимаю: она ждет ответа, правильного ответа, а я понятия не имею, что сказать.
— Если ты спрашиваешь: «Можно ли с ним переспать?» — мой ответ: если хочешь, то переспи.
— Ребекка!
Мама произносит это так громко, что стоящие впереди нас женщина, Хадли, Джоли и Сэм оборачиваются. Она улыбается и отмахивается от них: мол, ничего-ничего.
— Не знаю, что на тебя нашло, но иногда мне кажется, что ты уже не та девочка, которую я привезла с востока.
Мне хочется закричать: «Уже не та, я безумно влюбилась!» Но я не признаюсь маме, особенно сейчас, когда она сама неожиданно подружилась с парнем, который, так уж вышло, одного возраста с тем, кого люблю я. Мама поворачивается к дяде Джоли.
— Она хочет маленькую порцию шоколада. Я буду шоколадное «Джаваберри». Закажешь нам, а мы пока прогуляемся.
Я вырываю руку.
— Не хочу я шоколада, — говорю я дяде, хотя именно его и собиралась заказать. — Она не знает, чего мне хочется. — Я бросаю взгляд на маму. — Замороженный сок.
— Замороженный сок? Ты же терпеть не можешь замороженный сок! В прошлом году ты уверяла меня, что он напоминает тебе детский аспирин.
— Замороженный сок, — настойчиво повторяю я. — Вот что я буду.
Чтобы не устраивать сцену, я иду с матерью. Когда мы выходим, Хадли с Сэмом рассматривают велосипед повышенной проходимости.
— В чем дело? — интересуюсь я, решив, что если признаюсь сейчас, то все будет кончено. Я понимаю, что речь пойдет о Хадли, о том, сколько времени мы проводим вместе. Откуда мне знать — может быть, она узнала, что мы были на сеновале?
Все это я прокрутила у себя в голове — результат нескольких бессонных ночей, когда я лежала, скучая по звукам Калифорнии. Здесь не слышно гула проезжающих автомобилей, многотонных грузовиков на тротуарах и шума прибоя. Вместо этого слышны цикады (квакши, как называет их Хадли), свист гуляющего меж ветвями ветра и блеяние овец. Могу поклясться, тут слышны даже фары автомобиля. Из своей комнаты мне дорогу не видно, но по крайней мере трижды я подбегала к окну в конце коридора на втором этаже и видела внизу машины — я считала их, проверяла, не приехал ли отец. Еще меньше, чем беседовать с глазу на глаз с мамой о Хадли, мне хотелось оправдываться перед ним за путешествие.
Вот это я и намереваюсь сказать маме: знаю, что ты считаешь меня маленькой. Но я уже достаточно взрослая, чтобы приехать сюда с тобой. И я уже достаточно взрослая, чтобы понять, что происходит у вас с папой и что в будущем лучше для нас. Поэтому не говори мне, что я не знаю, что делаю. В конце концов, сколько тебе было лет, когда ты начала встречаться с папой?
Но мама говорит:
— Я знаю, ты думаешь, что я предаю твоего отца.
Я изумленно таращусь на нее. Речь совсем не обо мне. Она даже не замечает меня и Хадли.
— Я понимаю, что все еще замужняя женщина. Неужели ты думаешь, что я каждое утро, видя тебя, не думаю о том, что оставила в Калифорнии? Целую жизнь, Ребекка, я оставила там целую жизнь. Бросила мужчину, который, по крайней мере, в каком-то смысле, зависит от меня. Именно поэтому я иногда задаюсь вопросом, что я здесь делаю, на этой богом забытой ферме… — она машет рукой, — с этим…
Когда она замолкает, я влезаю с вопросом.
— С кем этим?
— С этим совершенно невероятным мужчиной, — отвечает она.
Совершенно невероятным мужчиной?
Мама останавливается.
— Ты злишься на меня.
— Нет.
— Я же вижу.
— Нет. Честно.
— Не нужно обманывать…
— Мама, — повышаю я голос, — я не обманываю.
Неужели? Я поворачиваюсь к ней лицом и упираю руки в бока. И думаю: кто из нас ребенок?
— Как бы там ни было, что происходит между тобой и Сэмом?
Мама заливается краской. Заливается краской, моя собственная мать!
— Ничего, — признается она, — но у меня блуждают безумные мыслишки. Между нами ничего нет. Абсолютно.
Моя собственная мать. Кто бы мог подумать!