Харвис недовольно посмотрел на него, но ничего не сказал. Он поцеловал Эвглин на прощание, и скоре мужчины уже шагали в сторону деревьев. Впереди, прокладывая тропинку, скакал толстый огненный колобок, который Харвис быстро слепил из сорванных травинок. Когда они почти приблизились к краю леса, Харвис обернулся и, взглянув на Эвглин, помахал ей рукой. Эвглин подняла руку в ответ, и на какой-то миг ей стало тревожно.
Ей показалось, что она видит Харвиса в последний раз.
Лес — не такое спокойное место, как хочется думать. Он хранит свои тайны и не очень-то радуется посторонним. Сейчас, стоя на крыльце, Эвглин вспоминала, как вчера здесь падали деревья и рассыпались серебряной пылью, чтоб обратиться в мебель и стены их временного пристанища. Вряд ли все это понравилось лесу…
Вскоре пошел дождь.
Эвглин вернулась в дом, села на диван в гостиной и стала смотреть в окно. День становился все темнее и темнее — теперь, когда дождь покрыл лес влажной пеленой, мир забыл о лете и стал совсем осенним. Где-то тоскливо прокричала птица, ей угрюмо ответила вторая. Харвис наверняка развернул над идущими зонтик артефакта, и они движутся к болоту, не испытывая ни малейшего дискомфорта…
«Уходи».
Голос, прозвучавший в ее голове, был незнаком. Не мужской и не женский, он звучал с противной вкрадчивостью, которая заставляла выпрямляться волосы на руках. Эвглин огляделась — никого. Она была в доме одна. За окном по-прежнему шел дождь, и, отодвинув штору, Эвглин не увидела никого, кто мог бы с ней заговорить.
«Уходи. Ты чужая».
По позвоночнику словно провели ледяным мокрым пальцем. Уходя в лес, Харвис знал, что тут нет ни диких животных, ни пугающих лесных существ — но он ошибся. Здесь было что-то дурное и темное, пробужденное их появлением.
Наверно, от него и сбежали прежние обитатели избушки. Отправились в поход через лес, потому что оставаться было невозможно.
«Уходи».
Голос навевал воспоминания о неровной бурой глади болот, в которой изредка появляются окошки темной воды — и тот, кто смотрит из этих окошек, способен одним взглядом остановить чужое сердце и пожрать душу.
— Кто ты? — спросила Эвглин и вздрогнула: настолько громко прозвучал ее голос. Он раскатился по дому, и дождливая тьма проглотила звуки.
«Я тот, кто тебя отсюда выдавит, — ответил голос, и по гостиной прошелся ветер: душный, затхлый, пахнущий гнилью и разложением. — Выйди из дома. Прочь из моего мира».
Эвглин не запомнила, как вышла из дома. Дождь тотчас же обрушился на нее, вымочив до нитки, но впереди, на поляне, дождя не было — там светило яркое летнее солнце, и большая арабская семья гуляла возле Эйфелевой башни. Эвглин смотрела на влажную дымящуюся раму, обрамлявшую вид на родной мир, и не знала, что с ней происходит: жива ли она еще, дышит ли, может видеть и понимать?
Над домом нависла тень — лохматая, темная, сложенная из еловых ветвей и костей птиц и животных, переплетенных стеблями трав. На поляну легла пелена тяжелого запаха гнилых ягол. Эвглин не оборачивалась — просто знала, что за спиной стоит нечто, которое было сильнее всех магов этого мира и всех возможных миров.
И это нечто настолько ненавидело ее, что открыло ей ворота домой. Оно не хотело существовать в одном мире с Эвглин — и убивать ее не хотело, чтоб не мараться.
«Это? — спросил голос. — Или это?»
Париж в рамке растаял. Эвглин увидела знакомую аллею парка, драконий скелет американских горок за оградой и рыжего беспородного пса, который бежал за брошенной ему палкой. Подхватив ее, он вернулся к хозяевам, в которых Эвглин с восторженным ужасом узнала Таню и Кира, ее однокурсников — узнала и не сдержала крика.
Земля качнулась, мягко уплывая из-под ног. Эвглин закричала. Все, что было с нею в Эльсингфоссе, утратило смысл — она снова могла стать Гелей Шуваловой, стать собой, вернуться к себе. Что-то мягко толкнуло ее в спину, и Эвглин сделала шаг к солнечному летнему дню и друзьям.
«Иди, — сказала тьма за спиной. — Уходи уже. Ты мешаешь мне».
На мгновение Эвглин ослепла — когда зрение вернулось, то она уже медленно шла по асфальтированной дорожке парка, оставив за спиной дождь и лес чужого мира. Воздух был упоительно сладким, и Эвглин — нет, уже Геля! — глотала его и не могла надышаться. Первой ее заметила собака и с радостным лаем бросилась к старой знакомой, а потом уже Таня заорала:
— Геля, ты?! Гелька! — и тотчас же зажала рот. Казалось, ее глаза сейчас вывалятся из орбит от ужаса и счастья.
— Это я, — прошептала Геля на русском. — Я вернулась.