Кайн сверкает усмешкой, но его глаза – мертвый обсидиан.
– Значит, в Аларде. Я сказал свое слово, Гроза… и лучшего предложения ты не получишь.
– Принимай, – мгновенно говорит Амира.
– Что? Это опасно…
Сестра тянет меня за край туники:
– И Афир в опасности! Во имя духов, он же где-то там, сражается на войне! Мы должны его вытащить.
– Что значит «мы»? Ты сюда никаким боком…
Амира топает ногой:
– Тьфу, да сейчас не время, упрямая ты ослица. Если ты слишком труслива, то я могу. Кайн, привяжись ко мне.
Я дергаю сестру назад:
– Прекрати немедленно. Я запрещаю как старшая.
Амира выцарапывается из моей хватки:
– То, что ты старше, не дает тебе права лишать меня свободы воли. Кайн, скажи, что нужно сделать, чтобы…
– Амира! – гаркаю я, но джинн прерывает поток моей ярости.
– Ценю твое рвение, моя дорогая, но я привяжу себя лишь к Имани.
Не знаю, что чувствовать – триумф или ужас, оба варианта мне не по нраву.
– Почему? – спрашивает Амира, поникнув.
Кайн улыбается мне, и в его глазах пляшет нечто смертельно коварное.
– Гроза джиннов – да привяжет к себе джинна? Ни за что не пройду мимо такой иронии.
Рука горит желанием его убить, но я вынуждена скрепя сердце поразмыслить над предложенным.
– Как я могу верить, что ты со мной честен?
– В противном случае отвяжи и убей. Но я говорю правду, Гроза. Что мне еще остается под твоим клинком? И, если не ошибаюсь, тебе тоже.
– Будь ты проклят, – шиплю я.
Джинн прав: какой у меня выбор? Иначе он ничего не расскажет. Я могу его убить и никогда не узнать ответов. Я могу его освободить, и тогда он исчезнет в Пустошах без следа. Лишу ли я маму и бабу радости воссоединиться с сыном? И Амиру, которая не теряла надежды, что брат жив? А как же я? С тех пор как Афир ушел, я не проспала ни единой ночи спокойно, не прожила и часа, о нем не подумав. Если он мертв, ничего не изменится. Боль, которую я сдерживала целый год, вырвется на волю стремительным потоком и утопит меня, и я буду молиться, чтобы вынырнуть на другом берегу и вдохнуть полной грудью. Но если есть хоть малейший шанс, что Афир еще жив, мой долг – ухватиться за него. И да простит меня Великий дух, но я нарушу тысячу законов и рискну собой, если это означает, что я наконец сумею собрать осколки нашей изломанной семьи воедино.
– Ладно, – говорю я, снова глядя на Кайна. Он ухмыляется, и Амира вздыхает с облегчением. – С одним условием: ты будешь привязан к моей вещи, но не к душе. И не спорь. Я не позволю тебе видеть моими глазами и слышать моими ушами все, что происходит вокруг, или черпать из моих мыслей и памяти. Заключенный в вещь, ты по крайней мере будешь ограничен.
Джинн издает нарочито тяжелый вздох:
– Как мало ты питаешь ко мне доверия. Что ж, полагаю, и так сойдет.
– Хорошо. У меня есть масляная лампа…
– Я согласен только на твой клинок.
Хихикаю:
– Почему? Неужто признавший себя бессильным демон считает, что обитать в простой лампе ниже его достоинства?
– Прости за нежелание вечность оставаться пленником забытой, никому не нужной лампы. – Кайн понижает голос, пока тот не становится совсем вкрадчивым. – Но этот клинок, древний, как сама Калия… он ведь всегда при тебе, верно? Твое подобие ему стало легендой даже среди таких, как я. Держу пари, когда спишь, ты держишь его на прикроватной тумбочке.
– Под подушкой, – поправляет Амира.
Кайн находит это чрезвычайно забавным, из глубины его груди вырывается смешок.
– Даже лучше.
Как бы я ни любила Афира, как бы я за него ни боялась, я все еще испытываю искушение вонзить меч этому джинну в брюхо.
– Ладно. Твои условия меня устраивают. Поспеши, пока я не передумала, а то рука соскользнет.
Джинн чуть заметно растягивает губы в улыбке:
– Прелестно. Повторяй за мной.
Я неохотно произношу слова:
– Кайн, к этому клинку я привязываю твою душу, твою свободу, мне над ними властвовать и даровать волю. Даруешь ли ты согласие?
Он проводит ярко-красным языком по губам, затягивая момент и лишь сильнее действуя мне на нервы.
– Дарую.
Налетает великий шквал, воет у меня в ушах, треплет плащ. Воздух стынет, обращая пот на моей коже льдом, делая всякий выдох облачком пара. Я упрямо стою на месте, щурюсь, когда меч вспыхивает ослепительным светом. Белки глаз Кайна затапливает стеклянная чернота, затем его окутывает пульсирующая тень, и он теряет прежний вид юноши. Тень сжимается, закручивается спиралью по длине меча, который дрожит в моем кулаке, сердце бешено колотится, ветер нарастает еще сильнее, барабанные перепонки пульсируют от его напора. Боюсь, что буря никогда не отступит, но тень с хрустом впитывается в мой меч. Возвращается тепло, и воцаряется тишина.