Он мог взбунтоваться и заявить, что никуда не поедет, но теперь было уже поздно. Несколько часов назад мать со слезами в голосе перечисляла вещи, которые собрала ему в дорогу:
— Смотри, сынок, это простыни. Они помечены твоими инициалами. А это нижние рубашки. А это трусики. И носки. Все с метками. В коллеже вас, мальчиков, будет много, и без меток вещи могут затеряться.
У Даниэля-Совенка в горле застрял ком. Мать шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони. «Видно, уж случай такой, если мама сама делает то, что всегда мне запрещает», — подумал Совенок. И ему не на шутку захотелось плакать.
Мать продолжала:
— Следи за собой и за своими вещами, сынок. Ты ведь знаешь, легко ли досталось все это твоему отцу. Мы люди бедные. Но отец хочет, чтобы ты чего-то достиг в жизни. Он не хочет, чтобы ты гнул горб и мыкал горе, как он. Ты, — она посмотрела на него как бы издалека, — можешь стать большим человеком, очень большим человеком, Даниэль. Мы с отцом для тебя ничего не жалеем.
Она опять шмыгнула носом и замолчала. Совенок повторил про себя: «Большим человеком» — и конвульсивно дернул головой. Он не понимал и упорно старался понять, как он может стать большим человеком. Для него большим человеком был Пако-кузнец со своей необъятной грудью, могучей спиной и жесткими рыжими волосами, с дикой и суровой внешностью первобытного бога. Большим человеком был и отец, который позапрошлогодним летом убил коршуна с двухметровым размахом крыльев. Но мать, очевидно, не это имела в виду. Должно быть, она желала, чтобы он стал большим человеком вроде дона Моисеса, учителя, или, может быть, дона Рамона, лавочника, которого несколько месяцев назад сделали алькальдом. Наверняка родители мечтали для него о чем-нибудь в этом духе. Но Даниэлю-Совенку не улыбалось такое величие. Во всяком случае, он предпочел бы не быть большим человеком и не выходить в люди.
У него сосало под ложечкой, и, стараясь приглушить это щемящее чувство, он повернулся в постели и лег на живот. Ему стало лучше — слегка отпустило. Но как бы он ни лежал, на спине или на животе, ему неизбежно предстояло в девять утра сесть на скорый поезд и уехать в город. И тогда — все прощай. Разве только… Но было уже поздно. Отец много лет лелеял этот план, и у Даниэля не хватало духа одним махом опрокинуть его. Чем отцу не удалось стать самому, тем он хотел стать в лице сына. У каждого своя блажь. Взрослые в своих нелепых капризах подчас упрямее детей. Несколько месяцев назад, когда Даниэль-Совенок узнал, что жизнь его должна измениться, он обрадовался, а теперь эта мысль терзала его.
Вот уже почти два года ему было известно о планах отца на его счет. Священник дон Хосе, настоящий святой, не раз говорил, что подслушивать чужие разговоры грешно. Тем не менее Даниэль-Совенок часто подслушивал разговоры, которые родители вели внизу, когда он ложился спать. Через щель в полу ему было видно очаг, сосновый стол, скамейки, полок и все сыродельные причиндалы. Примостившись на полу возле этой щели, он и подслушивал. Это вошло у него в привычку. Вместе с отголосками разговоров с нижнего этажа доносился кислый запах копья и грязных рогожек. Даниэлю нравился этот острый запах закисшего молока, почти неотделимый для него от человеческого жилья.
В тот вечер отец сидел, облокотясь на полок, а мать убирала со стола. Вот уже лет шесть Даниэль-Совенок наблюдал эту сцену, и она была так прочно связана с его жизнью, что он помнил ее во всех подробностях.
— Нет, наш малец не пойдет по моим стопам, — говорил отец. — Можешь не сомневаться, он не будет всю жизнь прикован к этому полку, как раб. Иначе говоря, как я.
И, стукнув кулаком по полку, он отпустил крепкое словечко. Казалось, он на кого-то сердился, хотя Даниэль-Совенок не мог взять в толк, на кого. Даниэль еще не знал, что порой люди злятся на жизнь и на порядок вещей, который считают несправедливым. Ему нравилось, когда отец был в гневе, потому что тогда глаза его метали искры, черты лица отвердевали и он становился слегка похожим на Пако-кузнеца.
— Но мы же не можем расстаться с ним, — сказала мать. — Ведь он у нас один. Если бы еще у нас была дочка. Но ты ведь знаешь, я больше не могу забеременеть. Дочки у нас уже не будет. Дон Рикардо в последний раз сказал, что после аборта я стала бесплодной.
Отец снова выругался сквозь зубы. Потом, не меняя позы, сказал:
— Оставь это; тут уж ничего не поделаешь. Что толку копаться в том, чего нельзя изменить?
Мать, собиравшая со стола крошки в заржавелую консервную банку, проглотила слезы и еще раз попыталась возразить: