Сыровар хотел иметь сына прежде всего для того, чтобы называть его Даниэлем. И это говорилось Совенку, когда тому было всего лишь три года и его пухлое тельце на ощупь напоминало сычуг, с которым в этом доме имели дело изо дня в день.
Сыровар мог окрестить сына любым из тысячи имен, но выбрал именно это.
— Тебя назвали так в честь Даниила. А знаешь, кто был Даниил? Пророк, которого заперли в клетку с десятью львами[1] и которого львы не посмели тронуть, — говорил он Даниэлю, любовно тиская его.
Человек, одним взглядом смирявший свору львов, превосходил всех своим могуществом; это необыкновенное, из ряда вон выходящее происшествие с детских лет поражало воображение сыровара.
— Папа, а что делают львы?
— Кусаются и царапаются.
— Они хуже волков?
— Свирепее.
— Что-о-о-о?
Сыровар старался облегчить понимание Совенку подобно тому, как мать разжевывает пищу, прежде чем дать ее младенцу.
— Они опаснее волков, понимаешь?
Даниэль-Совенок не удовлетворялся этим.
— Правда, львы больше собак?
— Больше.
— А почему же они ничего не сделали Даниилу?
Сыровару доставляло удовольствие обсасывать эту историю.
— Он побеждал их одними глазами; одним взглядом; у него в глазах была божья сила.
— Что-о-о-о?
Сыровар прижимал к себе сына.
— Даниил был праведник божий.
— А что это такое?
Тут с присущим ей здравым смыслом вмешивалась мать:
— Оставь в покое ребенка; он еще слишком мал для всех этих премудростей.
Она забирала его у отца и привлекала к себе. От матери тоже разило свернувшимся молоком. Все в их доме пропахло свернувшимся молоком и кольем. Они сами были сгустками этого запаха. Отец был пропитан им до кончиков пальцев с черными ногтями. Иногда Даниэль-Совенок ломал себе голову, почему у отца, который имеет дело с молоком, черные ногти и как это сыры, которые выделывает человек с такими черными ногтями, выходят белыми.
Но потом отец отдалился от Даниэля; ему уже не приходило в голову приласкать, приголубить его. И это охлаждение началось, когда отец Совенка отдал себе отчет в том, что малыш уже может учиться сам. К этому времени он пошел в школу и в поисках опоры присмолился к Навознику. Но при всем том отец, мать и весь дом по-прежнему пахли свернувшимся молоком и кольем. И Даниэлю по-прежнему нравился этот запах, хотя Роке-Навозник и говорил, что ему он не нравится, — мол, так воняет, когда потеют ноги.
Отец отдалился от Даниэля, как отдаляются от налаженного дела, которое дальше пойдет само собой, без ваших забот. Ему было даже как-то грустно, что сын уже встал на ноги и больше не нуждается в его опеке. Но кроме того, сыровар стал молчалив и угрюм. Прежде, как говорила его жена, у него был ангельский характер. А испортился он из-за проклятого скопидомства. Когда деньги копят ценою лишений, это порождает озлобленность и желчность. Так случилось и с сыроваром. Любой мелкий расход, малейшая излишняя трата сверх всякой меры огорчали его. Он хотел, он должен был копить, во что бы то ни стало копить, чтобы Даниэль-Совенок получил образование в городе и выбился в люди, а не стал, как он, бедным сыроваром.
Хуже всего было то, что это никому не шло на пользу. Даниэль-Совенок понять не мог, зачем это нужно. Отец страдал, мать страдала, и он тоже страдал, а между тем избавить его от страданий значило положить конец и страданиям всех остальных. Но это значило бы вместе с тем отрезать себе путь к цели, смириться с тем, что Даниэль-Совенок откажется от продвижения, от карьеры. А на это сыровар согласиться не мог; Даниэль должен был сделать карьеру, пусть даже для этого пришлось бы принести в жертву всю семью, начиная с него самого.
Нет, для Даниэля-Совенка были непостижимы такие вещи, непостижимо это упрямство людей, которые оправдывают себя естественным стремлением «освободиться». От чего освободиться? Неужели в коллеже или в университете он будет свободнее, чем в те дни, когда они с Навозником швырялись коровьим пометом на лугах в своей родной долине? Ладно, допустим; только ему этого не понять.
С другой стороны, отец поступил необдуманно, когда назвал его Даниэлем. Отцы почти всех детей поступают необдуманно, когда нарекают их при крещении. Так было и с отцом учителя, и с отцом Кино-Однорукого, и с отцом Антонио-Брюхана, хозяина магазина. Никто из них не знал, как на самом деле будут звать их ребенка, когда священник дон Хосе опрокидывал чашу со святой водой на голову новорожденного. А иначе зачем они давали им имена, раз знали, что это бесполезно?
У Даниэля-Совенка имя сохранялось только в раннем детстве. Уже в школе его перестали звать Даниэлем, точно так же, как учителя перестали звать доном Моисесом вскоре после того, как он прибыл в селение.