Но дакини плевать хотел на то, что у него тут мается королевское величество: забрался на поломанную скамью и сладострастно прилип к крошечной бойнице, пытаясь разглядеть, что происходит снаружи.
— Кажется, коня жрет! — отчитался он. — Здоровая какая! Она точно завтра уйдет? А то еда кончается, и холодно тут бывает по ночам — ужас. Я собирался после Савани назад возвращаться.
— Что бы ты ел на обратном пути? — неожиданно для себя спросил Яго. — У тебя еда кончается.
— Силки бы ставил. Я тут пробовал, на куропаток, только их оба раза ласки утащили. Эта твоя тварь, она еще и светится! Страх смотреть!
Дакини приплясывал, балансируя на шатающейся скамье, и норовил всосаться в окошко. Яго машинально подпер скамью сапогом, чтобы не завалилась. Потом сунул в рот сухарь, захрустел. Какая-то была у дакини на этот счет поговорка.
Снявши голову, по волосам не плачут, вот какая.
— Если ты не боишься полуночных и потому радости от тебя никакой, то я бы, с твоего позволения, лег спать, — буркнул он спине, прикрытой холщовой курткой.
— А почему я должен бояться?
— Ну… я могу тебя сожрать, например.
— На все Божья воля, — назидательно ответила спина и передернула лопатками.
Яго мстительно доел сухарь, убрал ногу и завернулся в плащ. При надобности он мог спать и на снегу, а тут была сухая комната, укрытая от ветра, даже со скудным огнем, теплившимся в самодельном очажке. Оставалось надеяться, что об этом позорном приключении не узнают подданные.
Спал он, тем не менее, плохо, то и дело просыпаясь. Клятый дакини, задери его наймарэ, насмотрелся наконец на творение короля Сумерек, отлепился от окна, достал свои бумаги, чернильницу и что-то быстро строчил, близоруко щурясь и бормоча себе под нос.
«Уши и клыки зело длинные, — слушал Яго сквозь сон, — но, хотя видом страхолюден, нравом кроток и вежествен…»
Утром точно сожру. Растерзаю. На самые мелкие кусочки.
Ветер уныло завывал под крышей, по полу гуляли сквозняки, где-то неслась сквозь ночь Савани Дикая Охота, наводя ужас на окрестные поселения. Тихое бормотание одновременно злило и убаюкивало. Яго разозлился и заснул.
«Из отчета брата Хонестия, субприора монастыря св. Вильдана, о пребывании брата Колена из Камафеи в стенах обители.
…Июня двадцать первого дня прошлого года, поздно вечером к нам прибыл некий монах, назвавший себя братом Коленом из Камафеи.
При нем было письмо от Его Сияния Примаса, и встретили мы его со всем подобающим радушием и приветливостью. Брат Колен прибыл в нашу обитель без сопровождения, изрядно поизносившийся и в легкой одежде, что немало удивило нас и не вполне соответствовало письму, в коем утверждалось, что Примас направил сего монаха с чрезвычайно важной миссией.
По моему скудному разумению, посланник самого Примаса должен быть экипирован значительно лучше. Но еще более удивил нас характер брата Колена и особенности его поведения. Казалось, что перед нами предстал не монах из Камафеи, доверенное лицо Его Сияния, ученик почтеннейшего и ученейшего о. Лимирия, каковым рекомендовался оный Колен, а бродячий гистрион, самочинно назвавшийся монахом.
Нельзя не отметить, что начитан оный брат Колен преизрядно, и в Писании поднаторел, но, признаться, монахом его можно назвать лишь по одежде и ошейнику, а ошейник, как известно, монаха не делает.
О. настоятель распорядился, чтобы посланник Примаса ни в чем не терпел ни нужды, ни отказа, препоручил заботу о пришельце брату Ардану, либрарию, и объявил, что гость наш останется с нами до тех пор, пока сам не пожелает двинуться дальше.
Искал же он ни много ни мало, как следы самого св. Кальсабера, благословенного в очах Господних и совершившего в наших местах подвиг изгнания дьявола и разгрома дьявольских армий. Скажу не кривя душой, месяц пребывания оного Колена в стенах нашей обители показался мне преддверием ада и непрекращающимся бесстыжим карнавалом.
Брат сей беспрестанно болтал, напевал, барабанил по столу и стенам, носился по всему монастырю, смешил окружающих, словно шут, и даже за трапезой не мог сохранять серьезность. Не скрою, что некоторым из братии, особенно из недавно принятых, не довольно еще укрепившихся в осознании долга монашествующего, таковые бесчинные повадки брата Колена пришлись весьма по сердцу.