Поэтому я отбросил логику.
Логика – ненадежная штука, друзья. «Логика» доказывала, что аэропланы не смогут летать, и что водородные бомбы не сработают, и что камни с неба не падают. Логика – это способ утверждать, будто то, что не случилось вчера, не случится и завтра.
Нынешнее положение мое мне нравилось. Я не хотел просыпаться ни в постели, ни в палате психушки. И уж совсем я не хотел проснуться все еще в джунглях, может быть, со все еще свежей раной на лице и в ожидании вертолета. Может, коричневый братик завершил свою работу надо мной и послал меня в Валгаллу. Ну ладно. Валгалла мне понравилась.
Я шел впереди мерным шагом; по бедру меня похлопывала чудесная сабля; девушка намного чудеснее ее шагала рядом со мной в ногу; позади нас потел раб-крепостной-слуга-некто, выполняя роли носильщика и «глаза на затылке». Пели птицы, пейзажи кругом были созданы мастером ландшафтной архитектуры, воздух пах приятно и здорово. Если бы мне больше ни разу не пришлось увертываться от такси или смотреть на заголовки статей, я был бы не против.
Большой лук вызывал неудобство – впрочем, как и М-1 [35].
Маленький лук Стар висел у нее за спиной, от плеча до бедра. Я так попробовал, но он все время за что-нибудь цеплялся. К тому же тогда я нервничал из-за того, что в таком положении он не готов к стрельбе. А она признала, что в луке может возникнуть нужда. Поэтому я снял его и понес в левой руке, натянутый и приготовленный.
На утреннем переходе у нас была одна тревога. Я услыхал, как тетива Руфо сказала «тванг», обернулся уже с изготовленным луком и наложенной стрелой, прежде чем разглядел, что происходит.
Или, вернее, произошло. Птица, похожая на рябчика, не больше. Руфо снял ее с ветки, точно в шею. Я отметил про себя больше не соревноваться с ним в стрельбе из лука и просить потренировать меня в тонкостях.
Он чмокнул губами и ухмыльнулся.
– Ужин!
Всю следующую милю он на ходу щипал ее, потом привесил ее на пояс.
Мы остановились перекусить около часу дня, в красивом месте, которое, как заверила меня Стар, было защищено, и Руфо открыл свой ящик до размеров чемодана и подал нам ленч: холодные вырезки, рассыпчатый провансальский сыр, французский хлеб с корочкой, груши и две бутылки Шабли. После ленча Стар предложила устроить сиесту. Мысль выглядела заманчиво; я наелся от души и разделил с птицами только крошки, но я был удивлен.
– Разве нам не нужно спешить?
– Вам нужен урок языка, Оскар.
Надо подсказать средней школе в Понс де Леон лучший способ изучать языки. В лучезарный полдень вы ложитесь на мягкую траву у посмеивающегося ручья, и самая прекрасная женщина любого из миров наклоняется над вами и смотрит вам в глаза. Она начинает тихо говорить на языке, которого вы не понимаете.
Спустя некоторое время ее большие глаза становятся еще больше, и больше… и больше… и вы тонете в них.
Потом, спустя вечность, Руфо говорит:
– Эрбас, Оскар, 'т книла вуурсит.
– Ладно, – ответил я, – я и так встаю. Нечего меня торопить.
Это последнее слово, которое я собираюсь записать на языке, который не подходит к нашему алфавиту. У меня было еще несколько уроков, и о них я тоже упоминать не буду, и с того времени мы говорили на этой тарабарщине, кроме тех случаев, когда мне приходилось затыкать дыры вопросами по-английски. Это язык, богатый бранью и словами при занятиях любовью, и богаче, чем английский, в некоторых технических вопросах – но с удивительными проблемами в нем. Нет, например, слова, означающего «юрист».
Примерно за час до захода солнца мы подошли к Поющим Водам.
Весь день мы путешествовали по высокому, поросшему лесом плато. Ручей, в котором мы ловили форель, впитал в себя другие ручейки и был уже порядочный речкой. Ниже нас, в том месте, до которого мы еще не дошли, он устремился с высоких утесов супер-йоселитским водопадом. Здесь, где мы остановились лагерем, вода промыла выемку в плато, образовав каскады, прежде чем устремиться в этот прыжок.
«Каскады» – слово слабое. Вверх по течению или вниз, куда ни посмотри, были видны водопады – от больших, в 30 или 50 футов высотой, до маленьких, на которые могла бы запрыгнуть мышь, и всех промежуточных размеров. Они струились террасами и лестницами. Вода была то гладкой, зеленой от отражающейся в ней пышной листвы, то белой, как взбитые сливки, там, где она бурлила в сплошной пене.