– И надолго вы нас покидаете?
– Пока не знаю, – Леон с нарочито небрежным видом пожал плечами, подавив желание ответить «Навсегда».
– И куда вы направляетесь, если не секрет? – тон Анри был дружелюбным, но Леону, знавшему, каким язвительным может быть сын Арамиса, почудилась в нём скрытая насмешка. «А он ведь только рад будет, если я уеду и пропаду без вести!» – с внезапной злобой подумалось ему.
– В Бургундию, – назвал он первое, что пришло в голову.
– Там сейчас, должно быть, очень красиво, – Анжелика мечтательно прикрыла глаза и вздохнула. – Холмы, виноградники, всё только-только начинает покрываться осенней листвой...
Не так давно сестра Леона в последний раз посетила монастырь, под сводами которого когда-то надеялась найти покой, и объявила настоятельнице, что не создана для монашеской жизни. После этого решительного поступка в жизнь Анжелики словно вернулись прежние краски: она теперь могла заливисто хохотать, позволяла мужчинам целовать себе руку, не одёргивая себя вечным «Ой, я же монашка!», всё чаще и чаще упражнялась в фехтовании, ходила в театр, и лишь изредка в голубых глазах её появлялся прежний туман, свидетельствовавший о том, что мысли дочери Портоса сейчас витают где-то в небесных сферах.
«Я обещал отцу заботиться о ней, но правда в том, что Анжелика сама может прекрасно о себе позаботиться», – думал Леон, искоса наблюдая за сестрой. «Я ей не нужен, как не нужен и никому из них. Всем будет лучше, если я уеду, – возможно, даже мне самому».
И на следующее же утро после разговора в гостиной молодой четы д’Эрбле Леон дю Валлон покинул Париж, захватив с собой лишь шпагу да кошель, доверху наполненный монетами. Он и впрямь направил свою вороную кобылицу в Бургундию – отчасти потому, что в тот миг больше никакие места не пришли ему в голову, отчасти из-за смутного желания посмотреть на красоту, о которой с такой тоской говорила Анжелика. В любом случае Леон не намеревался нигде задерживаться подолгу, хотя и сомневался, что дети мушкетёров станут его искать.
Дни стояли тёплые: была самая чудесная погода, какая только может быть в начале осени. Солнце светило приветливо с ясного голубого неба, лишь изредка его застилали тучи, а короткие дожди шли в основном по ночам. Дороги ещё не развезло, и по ним спокойно можно было проехать и верхом, и в повозке. Леса, только начавшие окрашиваться в золотой, рыжий и алый цвета, казались чистыми, словно умытыми ночными дождями, и безопасными, пусть безопасность эта и была обманчива: Леон знал, что под этими яркими кронами могут скрываться и глубокие овраги, и быстрые реки, и хищные звери, и коварные разбойники. Леса сменялись пологими холмами, меж которых пробегали узкие речушки со звонко журчащей и переливающейся на солнце водой. Аккуратные домики с красно-коричневыми черепичными крышами жались друг к другу, как птицы, пытающиеся согреться, а над ними возвышались круглые остроконечные башенки, сложенные из камня.
В один из таких солнечных осенних дней Леон решил срезать путь и свернул с дороги в небольшую рощицу, которая, как и остальные леса, была чуть тронута позолотой. В кронах деревьев перекликались птицы, по стволу дерева время от времени прошмыгивала белка, ещё не сменившая ярко-рыжий летний наряд на серый зимний. Едва заметная тропинка вывела Леона к берегу речушки, которая петляла между деревьями, исчезая где-то в глубине леса. Вода была спокойной, лишь иногда на ней появлялась рябь, вызванная дуновением ветерка. Солнечный свет играл на воде, так что она вся искрилась, по реке порой проплывали отдельные листья, сорвавшиеся с деревьев, сквозь прозрачную воду виднелось илистое дно.
Леон расседлал лошадь, привязал её к ближайшему дереву, и она тут же принялась щипать траву и подбирать большими мягкими губами опавшие листья. Что касается её хозяина, он сперва решил искупаться, смыть с себя пот и пыль, оставшиеся после долгих часов, проведённых в седле. В роще, насколько он мог судить, он был один, ждать чьего-то внезапного появления не было причин, и Леон, раздевшись догола, шагнул в воду.
Впервые за несколько месяцев он испытал такое чистое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Вода, согретая солнечными лучами, совсем не была холодной, она льнула к телу, словно шёлк или атлас, и Леон с каждым новым движением ощущал, как расслабляются мышцы, как из них уходит напряжение – а он ведь и не замечал до этого, насколько сильным оно было! Он плавал долго, пока всё тело не охватило ощущение приятной усталости, потом, выбравшись на берег, надел только штаны, оставив рубашку, плащ и прочее на траве, перекусил хлебом и сыром из своих скудных запасов, и его тут же неудержимо заклонило в сон. Не желая противиться этому, Леон поудобнее улёгся на разостланном плаще, пристроил под голову седло, оттолкнул голову лошади, ткнувшейся было ему в лицо, и закрыл глаза.
На этот раз ему приснился не Арамис. Давным-давно, когда Леон только получил звание капитана, ему было поручено выследить очередного преступника. Он не вспомнил бы сейчас, как его звали, за что его хотели осудить, но помнил лицо этого человека – худое, нервное, с взлохмаченными рыжеватыми волосами и такого же цвета усами, топорщившимися под носом. Глаза у преступника были какие-то водянистые, рыбьи, и в них стоял невыразимый ужас, смешанный с отчаянием. Леон подумал, что с такими глазами люди, наверное, бросают бочки с порохом в пещере, закрывают собой юнцов от летящего ядра, бросаются грудью на остриё шпаги или несутся, занеся над плечом костыль, на противника, вооружённого пистолетом.
Тот человек прятался по подвалам и погребам, бродяжничал, скрывался среди нищих, но его всё равно нашли, и гвардейцы уже обошли улицу с двух концов и стали медленно сближаться, захватывая преступника в кольцо. Он тогда выскочил прямо на Леона и стоял, сжимая в руке нож с длинным острым лезвием, а в глазах его были ужас и отчаяние, и Леон понял, что это страх не смерти, но боли и пыток, которым его неминуемо подвергнут, страх бесконечно долгого заточения, гниения заживо в стенах Бастилии.
Несколькими быстрыми движениями он выбил у рыжеусого нож – тот совсем плохо им владел, затем замахнулся снова и, хотя в этом не было никакой нужды, вонзил клинок прямо в сердце преступнику.
Несколько мгновений спустя, когда гвардейцы сбежались и окружили своего капитана, с опущенной головой стоявшего над распростёртым телом, никто из них долгое время не мог произнести ни слова. Они молчали, и Леон почти физически ощущал их страх, чувствовал, что вокруг него будто сгустилась чёрная туча, и все боятся подойти к нему, боятся и ненавидят его за то, что он сделал. Ему хотелось выругаться, закричать гвардейцам, что они ничего не понимают, что он спас этого человека от пыток и страданий, что теперь его душа на суде, который стократ справедливее суда земного... Но вместо этого он резко тряхнул головой (тогда это движение только начало входить у него в привычку) и коротко сказал:
– Мёртв.
Потом Кольбер долго выговаривал Леону, упрекал его за поспешность и излишнюю жестокость, утверждал, что из арестованного можно было бы вытянуть множество полезных сведений, а Леон стоял навытяжку, глядя в стену перед собой, и думал, что в последний миг, когда умирающий ещё мог что-то соображать, в его водянистых глазах мелькнуло облегчение и даже – возможно ли? – благодарность.
– Этот человек нужен был нам живым, понимаете вы, господин капитан? Живым! Мёртвые не говорят ничего полезного!
– Виноват, господин Кольбер, – ровным тоном ответил Леон, чуть наклонив голову. – В следующий раз этого не повторится.
– А ему, хе-хе, и одного раза хватило! – министр финансов неожиданно засмеялся мелким неприятным смехом.
Именно этот безымянный рыжеусый преступник с рыбьими глазами и приснился Леону во время короткой передышки на берегу речки. Но во сне, как это обычно бывает, всё расплывчато и переменчиво, словно текущая вода, поэтому черты лица убитого переменились, и вот на Леона уже смотрел Арамис в залитом кровью камзоле, Арамис с его всклокоченными седыми волосами и болью в выцветших голубых глазах. Во взгляде его были гнев и обвинение, и во сне он шептал слова не благодарности, а проклятия. Потом черты его снова исказились, и вот Леон видел перед собой бывшего приютского священника, с которым они расстались совсем нехорошо. Священник этот любил наказывать детей розгами, и спустя много лет Леон показал ему, каково это – когда те, кого ты когда-то нещадно бил, вырастают и становятся сильнее тебя.