– Я и правда не узнал, – вздохнул Леон. – Я вас забыл.
– Забыли?? – теперь на него с изумлением смотрели все четверо детей мушкетёров, а Аврора нахмурилась.
– Забыл. А теперь вспомнил.
– Всё вспомнили? – тихонько спросила Аврора. Леон кивнул.
– Но как ты мог забыть нас, всё, что мы пережили, наши приключения, сокровища... Ой, а отца ты тоже забыл? – возмутилась Анжелика.
– Я вам всё объясню, – Леон осторожно высвободился из её рук и поморщился – спину пронзило резкой болью. – Только не здесь, хорошо? Надо позвать хозяина гостиницы, забрать тела, связать этого, – он кивнул на Луи. – Потом сообщить обо всём Бертрану... и тогда я вам всё расскажу.
Следующие минуты, часы и дни Леон запомнил очень смутно – они все смешались для него в какую-то пёструю круговерть, из которой с трудом можно было выцепить отдельные части. Хозяин гостиницы, до которой поспешно доскакал Анри, узнав о произошедшем, потерял свою обычную мрачную невозмутимость и только обескураженно разводил руками. Позаимствовав у него телегу, дети мушкетёров довезли тела и полностью не пришедшего в себя Луи до замка Железной Руки. Бертран, только что узнавший о беременности Маргариты, был на седьмом небе от счастья и вышел к нежданным гостям с широкой улыбкой. Леон с болью наблюдал, как она гаснет, пока Бертран обводит взглядом мёртвые тела Огюста, Бернара и Жюля-Антуана, связанного Луи, бледную растрёпанную Аврору со следами пальцев на шее и вконец измученного Леона, которого всю дорогу до замка заботливо поддерживала сестра, – иначе он бы не сумел удержаться на ногах.
Проклятья Бертрана, когда он узнал обо всём произошедшем, были столь живописны, что Жаклин тихонько шепнула: «Мне следует записать это в книжечку – даже мой отец не умел так ругаться!». Досталось всем: Жюлю-Антуану, которому Железная Рука желал гореть в аду; его слугам, которые должны были последовать за своим господином; Леону – за то, что не предупредил Бертрана и отправился ловить преступника в одиночку; Авроре – за то, что так бездумно рисковала собой. Выдохшись, Бертран наконец-то обратил внимание на гостей и даже попытался проявить запоздалое гостеприимство, хотя Леон чувствовал, что внутри него ещё всё полыхало. Впрочем, дети мушкетёров, услышав историю де Труа, вполне разделяли чувства хозяина замка.
Из доказательств преступления были только слова Жюля-Антуана, произнесённые им при Авроре и Леоне, глубокие царапины на его груди и, собственно, сам факт нападения. Но тут им совершенно неожиданно помог Луи. Придя в себя связанным, на телеге с трупами бывшего господина и двух других слуг, он понял, что ничего хорошего его не ждёт, и принялся всеми силами изворачиваться. Он лил слёзы, клялся и божился, что не знал об ужасах, творимых его хозяином с племянницей, что грозный де Труа запугал его и заставил помогать ему, что он не хотел причинить никакого вреда Авроре и брёл за ней лишь затем, чтобы защитить... К концу его речи всех уже тошнило от притворства и лицемерия. Обвинить его, однако, было сложно: он и впрямь ничего не сделал ни Авроре, ни Леону, и сам пострадал, свалившись с лошади. В конце концов, когда он подтвердил признание Жюля-Антуана насчёт племянницы, Бертран отпустил его, наказав впредь тщательнее выбирать себе господина, и Луи, рассыпаясь в благодарностях и униженно кланяясь, дохромал до двери и исчез за ней.
– Может, зря вы его отпустили? – скептически поинтересовался Леон, проследив взглядом за слугой. После ванны, долгого сна и плотного завтрака он чувствовал себя куда лучше, и даже растревоженная рана на спине болела меньше. – Однажды ваша доброта уже вышла вам боком, – добавил он, намекая на Вивьен.
– Один, без кого-то более сильного и жестокого, кому он мог бы служить, он не опасен, – махнул рукой Бертран, и здесь Леон был с ним согласен.
Тела Огюста, Бернара и Жюля-Антуана похоронили на самом краю кладбища на следующий день после их гибели. По правде говоря, то, что совершили Леон, Анри и Рауль, было форменным самосудом, но Бертран, сам пылавший ненавистью к насильнику-кровосмесителю и его пособникам, замял это дело, и никакое преследование детям мушкетёров не угрожало. Слухи о произошедшем быстро разлетелись по округе, и теперь Леона считали героем, Аврору чуть ли не провидицей, которая одна видела правду и с самого начала подозревала злодея, а Жюль-Антуан мгновенно превратился в одну из местных легенд, и можно было не сомневаться, что матери уже пугают своих детей: «Если поздно вечером выйдешь из дома, придёт дух де Труа и заберёт тебя!».
Луи исчез, словно его и не было. Старая Анна, узнавшая обо всём произошедшем вечером, едва вернувшись с кладбища, горько рыдала и винила себя в гибели Люсиль. «Я должна была, должна была знать», – неустанно повторяла она. «Должна была видеть, что он творит с моей ласточкой, как она страдает! Он же был чудовищем, настоящим зверем, а я ему прислуживала и ничего не знала! Как я могла быть настолько слепа?». Не было сомнений, что она и правда никоим образом не была причастна к насилию над Люсиль и её убийству. Леону, как и всем остальным, было искренне жаль старушку. Она ни в чём не винила ни его, ни Аврору, но при встрече каждый раз заливалась слезами и не могла вымолвить ни слова. Через несколько дней после похорон Жюля-Антуана и двоих слуг Анна собрали свои скромные пожитки и покинула здешние края.
Леону пришлось рассказать детям мушкетёров всю правду о том, как он добровольно лишился памяти, а потом она вернулась к нему в самый неожиданный момент. Точнее, не совсем так: память возвращалась постепенно, кусочками, урывками, во снах и неясных воспоминаниях, но основная её часть обрушилась на него во время бешеной скачки по полю, да так, что Леон едва удержался в седле. Детей мушкетёров это известие потрясло до глубины души. Анжелика сперва заявила, что смертельно обиделась на брата, но она, как и её отец, была столь же вспыльчива, сколь отходчива, и через пару часов уже снова болтала с ним, выпытывая подробности жизни в Бургундии. Остальные дети мушкетёров, чувствуя свою смутную вину перед Леоном, обращались с ним нарочито вежливо – даже едкая и язвительная Жаклин поумерила свой пыл. Теперь, когда выяснилось, что они всё время искали его, что Анжелика беспокоилась, терзаемая странными снами, и отправилась разыскивать брата по всей Бургундии, а дети мушкетёров отправились за ней и прибыли как раз вовремя, чтобы спасти Леона и Аврору, его даже немного терзала совесть за то, что он решил забыть их. Совесть, впрочем, быстро утихала, стоило ему вспомнить всё пережитое по вине этой четвёрки.
– С чего вы вообще решили, что не нужны нам? – возмущённо вопрошал Рауль. – Вы слишком часто принимаете решения за других людей, не считаясь с их мыслями и чувствами, вам не кажется?
– Сказываются годы командования гвардейцами, – мрачно ответил Леон, внутри себя признавая, что Рауль полностью прав. Он мог бы стыдиться этого, но ему была приятна забота сестры и внимание остальных; было приятно слышать заверения в том, что он вовсе не пятое колесо в телеге, что он нужен им всем, и сознавать, что это не ложь, призванная утешить его, – это правда. Он наконец-то не чувствовал себя лишним – он был нужным, он не был ничтожеством, им было не наплевать на него, они искали его, беспокоились, переживали... Ради этого стоило уехать так далеко и даже лишиться памяти, чтобы узнать, что люди, которых ты хотел забыть, были вовсе не так уж плохи.
Единственным, что омрачало счастье Леона, было дело Люсиль. Они с Авророй разгадали загадку убийства девушки и отомстили за неё, но не смогли спасти её, более того, даже не подозревали, какие мучения она испытывала более трёх лет! Аврора из-за этого всё время ходила как в воду опущенная, мало ела и ещё меньше улыбалась, глаза её были испуганными и тревожными. Она постоянно просила у Леона прощения за стёртую память, хотя ни он, ни дети мушкетёров не держали на неё зла, а Леон прямо заявлял, что лишиться памяти было его блажью, и Аврора честно предупреждала его о последствиях. Похоже, что её способности немного пугали детей мушкетёров: рассказывая о расследовании гибели Люсиль, нельзя было не упомянуть о пугающем сне, с которого всё началось, а там пришлось раскрыть и умение Авроры заглядывать в чужие сновидения. После этого дети мушкетёров стали сторониться её, а Анри даже как-то обронил, что не рискнул бы пить и есть из её рук, что вызвало бурное возмущение Леона.