Еще один курильщик вошел — сержант с голубыми авиаторскими погонами. Дед — к нему:
— Слышь, капитан, чего я баю. Лошадь, говорю, додумалась...
— Батя, да ты дальше давай! — перебил его высокий мужчина. — Внук-то что?
— А дальше — чистый анекдот! — махнул рукой развеселый дедок. — Скажешь кому — впокатушки. Я-то ухо навострил, разбираю, чего там Клавка бает, а Яблочко ко мне мордой потянулась да за грудь как грызанет! Ох, крещеные, свет с потемками перехлестнулся. Думал, ребро выдернула, стерва. Схватился я рукой за это место да бежать. Витька в колодезе — шутка ли? Прибегаю, а он, главное дело, за крылечком посиживает себе, пирожки из песочка лепит. Ах ты! — на Клавку-то я, — ах ты, дурында полоротая!
В тамбуре — дым и хохот, а веселее всех самому деду.
— Ну, батя, красиво заливаешь! — крутил головой один из парней. — Прям кино рассказываешь.
— Дак я чего ж и говорю — чистое кино!
Дед пришел в восторг от этого подозрения, словно и в самом деле дожидался, когда же, наконец, ему не поверят.
— А оно, робяты, вишь как получилось. Клавка, главное дело, порожнее ведро на край сруба поставила да забыла, пока в огороде ковырялась. Кошка думала, что там вода, полезла вроде бы как напиться да вместе с ведром и ухнула в колодезь. Ведро, сам себе думаю, неловко стояло — краешком. Клавка-то к срубу подскочи, а оттуда — вя да вя. Ну, она опрометью ко мне: Витька в колодезь ввалился.
Дед снова вытащил кисет, а от смеха у него никак новая цигарка не получается — табак просыпается.
— Ну, даешь! — веселились курильщики.
А тот, который подозревал, все крутил головой — не верилось.
— С медалями-то что?
— А медали, я ж говорю, скусила, стерва! Пока к фершалу меня, да пока что, а уж потом только в голову ударило: медалей-то нету. Туда, сюда, так и пропали. То ли сглотнула, то ли выплюнула где-то за ненадобностью. Они у меня, главное дело, на одну ленту были наколоты, а уж ленту я на пинжак цеплял. Вот она все до единой и скусила.
— С одной стороны глянуть, отец, так она с умом лошадь. Выпивший, значит, не форси медалями.
— Эт ежли с одной стороны глядеть, — рассудительно отвечал дед. — А ежли с другой стороны, дак и не ее вроде кобылье дело до моих регалиев.
Дед зашелся в кашле от новой самокрутки, и видно было, что вообще-то он лошадью доволен и зла на нее не держит.
— Ну я, главное дело, пошел к председателю сельсовета нашего. Он честь по чести акт составил, свидетелей вписал. Вези, говорит, Орфей Антоныч, в область, военкому... Как, робяты, дадут мне другие медали?
— А документы на них кобыла не съела?
— Документы дома лежали, целехоньки.
— Тогда могут дать.
— Ты, батя, залей военкому, как нам, так он тебе точно медалей навешает.
— Эт уж я беспременно, — согласно закивай дед. — Все честь честью.
Поезд тем временем сбавлял ход, из темноты выплывали огни, предвещая станцию. Вошла в тамбур проводница, Недовольно оглядела веселых курильщиков и стала отпирать дверь.
— Не продохнуть,— ворчала она. — Голова от вас раскалывается. — И вдруг визгливо закричала, указывая на пол: — Опять накидали! Только подмела!..
Зуб ушел в вагон — полусонный, пахнущий разопревшими ногами и снедью. Высмотрев пустую полку под самым потолком — багажную, он залез на нее прямо в ботинках и, кинув под голову бушлат, лег. И только тогда по-настоящему почувствовал, как сосет под ложечкой. Обед он проспал на пруду, поужинать ему не дал Ноль Нолич, а станционный буфет не работал. Теперь до утра.
— Где ж я тут раскидался?— услышал он голос деда внизу.— Тетка, кошелка моя не пробегала?
— Да я что, следом за ней хожу?— сердито ответил женский голос.— Гулять надо меньше.
— Я, тетка, еще при царе Николке свое отгулял,— засмеялся дед.— Ладно, главное дело, отгулял, все, как есть, помню. Верно тебе говорю. Был я, тетка, справный, не как нынче. Девки не прогоняли от себя. А певун был!..
— Ты кошелку свою ищи, чего подсаживаешься,— уже не так сердито сказала тетка.
— Батя, у нас твоя кошелка, — подали голос из
соседнего купе.
— У вас?!— искренне удивился дед.—А чего она у вас не видала?
И он засмеялся и закашлялся так же заразительно, как в тамбуре. И другие тоже засмеялись, хоть в этой шутке ничего особенного и не было. Дед, как видно, из тех людей, за которыми по пятам ходит веселье. Вот лошадь его больно укусила да еще награды пропали. Вроде горевать надо, а он этим случаем скольких людей развеселил и еще веселить будет. Руку ему, положим, или ногу оттяпает, так он, должно, и об этом весело рассказывать будет. Послушаешь такого, так и свои беды и болячки покажутся смешными и мелкими. Легко ли жить таким людям, никто у них не спрашивает. А что другим с ними легко, так это уж точно. Вот и Зуб, посмеявшись от души в тамбуре, забыл о своих волнениях, уже без прежнего страха думал о дальней дороге в Сибирь. И не жалеет, что рискнул.
В самом деле, чего бояться? Езды туда — дня четыре, ну пять, если без перерыва ехать. И в кармане у него четыре рубля. Старыми, так это сорок рублей. Почти по десятке на день — куда и девать.
О том же, что от Георгиу-Деж ему придется ехать зайцем, Зуб старался не думать. Как-нибудь. Ездят же люди. И в такую даль тоже, наверно, ездят.
— Слышь, тетка, чего я тебе баю, — не унимался дедок. — Песни-то я играть мастер был. Ох, мастер! Голос был звонкий да переливчатый. Смеркаться, главное дело, станет, я за околицу выйду да как ударю на всю округу! Девки — валом! Орфеем-то меня за что нарекли, знаешь?
— Откуда ж мне знать.
— А я скажу. Матка меня крестить понесла, а я в пеленках лежу да песни играю, пузыри пускаю. В церкви ажно звон стоит. Пять колен без роздыху выпускал, пуще твоего соловья.
— Ой, скажет тоже! — смеялась тетка.
— Ей-ей, правду тебе баю. Поп-то матке: «Ну, раба божья, Орфея ты народила. Чистый Орфей!» А матка-то кивает: «Орфей, батюшка, Орфей и есть». Сама и слыхом про Орфея не слыхала, а поддакивает. Попу-то разве слово поперек вставляли? А он возьми да нареки меня Орфеем, фулюган. И правильно сделал.
— А кто ж такой Орфей?
— Орфей-то? — будто удивился дед такому незнанию. — Это, тетка, певун был навроде меня. Только в давнишние времена жил, я уж его не застал.
Дед Орфей все балагурил внизу ко всеобщему веселью, и никто его не окорачивал, хоть время и перешагнуло за полночь. Зуб тоже улыбался, разглядывая в полутьме потрескавшиеся от многократной покраски потолок, вентиляционную задвижку и отопительные трубы. А когда уснул, с его лица еще долго не сходила легкая, беспечная улыбка.
16
Проснулся Зуб оттого, что поезд начал дергаться и раскачиваться из стороны в сторону.
— Наверно, предупреждение не заметил, вот теперь и шарахается,— услышал Зуб солидный голос внизу. — Участок ремонтируют.
В вагон смотрел день — солнечный и, конечно, теплый. Замелькали быстрыми тенями мощные переплетения железнодорожного моста. Внизу засияло лучистое зеркало реки.
Зуб свесил голову с полки. На диванах, рядом с приготовленными для выноса вещами, сидели люди. Лица у всех заспанные, скучные. Наверно, из-за этого все они казались похожими друг на друга.
— Какая станция? — спросил Зуб.
— Георгиу-Деж будет, — ответил хозяин солидного голоса. — Дон проезжаем.
Он сидел гладко причесанный и очень важный, какими чаще всего бывают маленькие начальники. Одет он был в темно-синий пиджак, вышитую кремовую сорочку, а вместо галстука имел толстый витой шнурок, схваченный у горла железкой. Такие «удавки» уже не носили. Но солидному пассажиру они, видать, нравились, и отказываться от них он не спешил.
Зуб слез с полки, примостился на краешке дивана и, как все, стал глазеть в окно. Глаза у него еще не до конца проснулись. На спине и пояснице ныл каждый мускул, словно Зуб не спал, а ночь напролет таскал тяжелые мешки.