Он остановился передохнуть. Чемодан здорово оттянул руки.
— А что же дядька — не мог денег выслать?
— Он же не знает, что я к нему еду.
— Ну, даешь! — повторил парень, приглядываясь к Зубу, словно прицениваясь. — Я тоже без отца-матери рос. В детдоме только не был, Я это...
в других местах был, где кормят похуже. Хорошо в детдоме?
— Ничего. Директор строгий был, а так хорошо.
— Как тебя хоть звать?
— Юрка.
— А меня можешь Паней звать.
— Как это — Паней? — удивился Зуб.
— Очень просто. Пантелеймон я. Все зовут Паней. Пошли. Видишь, хата на отшибе. Это наша.
Они двинулись к ободранной, покосившейся хибаре, с полусгнившей соломенной крышей. Тропка к ней лежала между огородами, на которых пышно ботвилась не убранная еще картошка. Изба выглядела до того сиротливо, что нагоняла тоску. Зубу сразу расхотелось туда идти. Но не мог же он повернуть назад, не донеся чемодан больному человеку.
Возле хибары темнел ветхий, наполовину разобранный сарай. По всем приметам, его пустили на дрова. От забора вообще остались редкие колья, торчащие из бурьяна вкривь и вкось. То, что было когда-то огородом, теперь стало плантацией для сорняков, которые вымахали едва ли не в рост человека.
— Я тут почти не живу, — как бы оправдываясь, заметил Паня. Помолчав, он сказал: — Ты, гляжу, мужик что надо. Вот что мы сделаем. Я дам тебе подзашибить и на билет, и на жратву. Тогда и поедешь спокойненько в свою Сибирь. Как — идет?
— Не знаю, — нерешительно ответил Зуб.
— Зато я знаю. Раз дядька не ждет, так и спешить некуда... Да ты не боись, работа не пыльная. Завтра, может, и поедешь.
— А чего мне бояться?
18
У избы стояла горбатая старуха с порожним чугунком в руках. Заслонившись ладонью от утреннего солнца, она близоруко и насторженно вглядывалась в подходивших. Одета она была в латаную-перелатаную кофту и длинную заскорузлую юбку неопределенного цвета. На ногах — большие галоши, схваченные бечевками, чтобы не сваливались.
«Как баба Яга», — мелькнуло у Зуба.
Сходство горбатой старухи с бабой Ягой усиливали свисающие с непокрытой слегка трясущейся головы сивые космы и немного загнутый книзу нос. Зубу стало не по себе от недоброго, ощупывающего взгляда старухи, от всего ее вида,
— Кого ведешь? — скрипуче и строго спросила она.
— Кого веду, того и веду, — грубо оборвал ее парень, беря у Зуба чемодан.
— Гляди, Панька, доводишься!
— Заткнись, карга! Юрка, давай в хату.
Паня с удивительной легкостью внес чемодан в темную хибару и поставил на лавку у стены.
— Эй, домовой! — крикнул он. — Живой еще?
С печи послышалось немощное кряхтение, неразборчивое бормотание.
— Ты подумай! — засмеялся Панька, словно бы удивляясь живучести обитателя печи. — И тараканы его не сожрут.
Войдя в эту грязную, нездорово пахнущую избу, парень враз переменился. Взгляд его стал бойким и вызывающим, даже злым.
— Садись, — кивнул он Зубу на лавку, но тот остался стоять. — Ну!
Зуб сел, почти со страхом оглядывая мрачные, закопченные стены и убогую обстановку. Огромных размеров печь, стол с табуретами и лавкой у стены, какие-то ящики, покрытые драным тряпьем, две старые деревянные кровати по углам — вот и вся обстановка. У печи стоят десять раз подшитые валенки. Значит «домовой» иногда покидает свое запечье.
Паня заглянул в зев печи, снял там крышку с чугунка и, обернувшись, подмигнул Зубу:
— Кашу жрать будем. Пшенную. — И тут же гаркнул: — Карга! Где ты там?
Вползла старуха, неся над собой горб. Она все так же настороженно и неодобрительно глядела на Зуба.
— Чего гаешь?
— Кореша были?
— Сейчас явятся. Чита ночевал, а Стаськи с Фроськой не было. Явятся... Ты чего приволок? — кивнула она на чемодан.
— Полкуска не глядя. Идет?
— Ишь ты, ханырик! Может, у тебя там дерьма какого наложено.
— Сама ты... Глянь! Интеллигентные люди подарили.
Паня щелкнул замками чемодана и откинул крышку.
Зуба, точно током, ударило: на самом верху лежала косынка, размалеванная яркими цветами и райскими птицами. Такой был халат у заплаканной женщины.
Загорелись у старухи глаза, еще сильнее затряслась голова. Она запустила свои сухие, цепкие лапки в чемодан и стала в нем рыться, выкидывая на лавку всякое цветастое тряпье, свертки и коробки. Вытащила две пары изящных туфелек, хмыкнула пренебрежительно и швырнула их под лавку. Затем были извлечены на свет несколько книг, которые сразу же полетели к печи — никому не нужный хлам. Пахнуло из чемодана тонким ароматом духов, и запах этот был странным и до смешного неуместным в вонючей хибаре.
В руках у старухи блеснули две бутылки с красивыми коньячными этикетками. Старуха скосила на Паню глаза и стала торопливо и неловко совать одну бутылку за другой себе под кофту.
— Ты куда?!—подскочил к ней Паня.— Это, старая, не по твоей части.
Та безропотно, хоть и с сожалением, уступила бутылки и опять в большом нетерпении запустила руки в чемодан.
Зуб с трудом приходил в себя, глядя расширенными глазами то на Паньку, то на чемодан и роющуюся в нем жадную старуху. Стала пробирать противная дрожь. Он с ужасом думал, что тоже сделался вором. Раз тащил этот чемодан, значит, вместе с Панькой обворовал ту несчастную женщину. Потом к страху прибавилась обида за то, что его так дешево провели. Зуб чувствовал себя и обокравшим, и обкраденным.
Что же он теперь болваном тут стоит? Надо же что-то делать! Надо в милицию бежать, и как можно скорее, пока они тут не растащили чужие вещи.
Но ведь он, Зубарев Юрий, тоже соучастник! Да еще при себе ни одного документа не имеет. Ясно: бродяга и вор. Случись с ним что-нибудь такое, никто и знать ничего не будет. Вроде его не бывало на свете.
Все равно нельзя стоять истуканом, смотреть на этот разбой. Надо рассказать, передать как-то…
Стараясь казаться равнодушным, Зуб поднялся с лавки. Ноги сделались деревянными.
— Я пойду, мне пора, — шагнул он к двери. — До свидания.
— Ты куда! — прыгнул ему наперерез Панька. Отпихнув Зуба от двери, он гаркнул: — А ну сядь!
Казалось, он сейчас пустит в ход кулаки. Руки у него, конечно, не перебиты, тут и дураку понятно.
Впрочем, Панька быстро подавил в себе вспышку и, подталкивая Зуба к табурету, стоящему подальше от двери, сказал более дружелюбно:
— Ну чо ты, шкетик? Чо заволновался? Я к тебе всей душой, а ты... Всполоснем глотки за знакомство, все будет о’кей! Это же твое первое стоящее дело! Соображай.
Старуха не обращала на них ни малейшего внимания, перетряхивая и оценивая содержимое чемодана. Костлявые ее руки ходили ходуном от возбуждения. А Зуб лихорадочно прикидывал, удастся ли ему унести отсюда ноги, если он внезапно кинется в дверь. Паня, по всему видать, мужик ловкий, как кошка, с ним шутки плохи. Да и дверь тяжелая— быстро не проскочишь. Но попробовать стоит.
Бушлат на лавке. Старуха навалила на него всякого тряпья. Ну и черт с ним, с бушлатом! Может, в Сибири сейчас не так уж холодно.
Паня не сводил с Зуба прищуренных глаз. Догадавшись, видимо, о его намерении, подошел к двери и задвинул тяжелый засов. Повернувшись, он сказал с недоброй усмешкой:
— Я, Юра, кулаком гвозди забиваю. Хошь, покажу. Железо! — Он сжал довольно крупный кулак и показал в воздухе, как будет забивать гвоздь. — Стукачи не выживают, можешь верить. А кто разряд по бегу имеет, тому пику под левую лопатку.
«Придется повременить, — угрюмо подумал Зуб. — Выжду подходящий момент и... А то целым отсюда не уйдешь».
— Ладно уж, дам полкуска, — проскрипела наконец старуха. — Кровопивец ты, Панька, вот ты кто.
— И еще два червонца накинешь, — не глядя на нее, бросил Панька. И Зубу: —Ну чего ты, шкетик, шебуршишься? Сегодня провернем одно дело, а завтра я тебе сам билет куплю. Человеком поедешь, в купейном. А то с четырьмя рублями в Сибирь собрался, дурак!