— А я говорю — полкуска! — оторвалась от чемодана старуха. Голос ее стал вовсе скрипучим, плаксивым. — Харчи мои жрут, в хате моей пьют да блудят и меня ж обирают! Эх вы, кровопивцы! Чита как меня на прошлой неделе оплел с котлами! Котлы-то не ходют, трояка за них не дают!..
— Ладно, ладно, заныла, карга! — скривился Панька. — Тебя оплетешь, как же. Сама любого облупишь и не улыбнешься. Давай свои полкуска.
Старуха резво, словно по команде отвернулась к печи и стала нашаривать у себя под замызганной кофтой. А Панька не сводил с нее прищуренных нехороших глаз и покусывал в раздумье губы. Скоро старуха сунула ему в руку скрученные трубочкой бумажки.
— Обирают, кровопивцы, — жалобно скрипела она, с беспокойством глядя, как Панька прячет ее деньги в задний карман штанов. — Все им мало...
— Заткнись, карга, а то еще стребую!
— Креста на вас нету! Что на Чите, что на тебе.
— А твой-то крест где, старая? Профукала? Черту за червонец уступила?
— Не бреши попусту! — повысила голос старуха. — Мой крест при мне, на вот, глянь! Тьфу на тебя, Панька!
Старуха плюнула себе под ноги и крест показывать раздумала. Вместо этого она достала из ящиков большой мешок и начала заталкивать в него содержимое чемодана. А Панька вдруг развеселился, стал посмеиваться над старухой. Ему, как видно, нравилось ее подначивать.
— Слышь, карга, куда тыщи свои будешь девать? Или с собой в могилу утащишь?
— Будет брехать!— зыркнула на него старуха. — Нашел, у кого тыщи. Разломал бы вон лучше.
Она спихнула на пол пустой чемодан.
— Ломать — не строить! — весело сказал Панька, и под его сапогами затрещал чемодан, который совсем недавно красовался в синем чехле.
Через минуту черный печной зев проглотил обломки. Паня затолкал в него книги, обрывки бумаги, пустые картонки и все это поджег.
С печи донеслось натужное кряхтение и возня. Медленно показалась седая до белизны голова с редкой растрепанной бороденкой. Она обвела водянистыми глазами избу и остановила их на Зубе. Взгляд этот не выражал ничего — пустота. И она, пустота эта, была жутковатой. Словно не человек смотрит, а нежить какая. Может, и правда домовой? Ошарашенный всем случившимся, Зуб не очень бы удивился, окажись старик настоящим домовым. В этой хибаре все может быть.
Белый старик поманил Зуба длинным высохшим перстом. Тот, сам того не желая, покорно подошел к печи, не смея оторваться от водянистых глаз. Палец медленно согнулся и трижды не очень больно постучал костяшкой по Зубову лбу. Потом голова так же неторопливо, с покряхтыванием, скрылась в тряпье на печи.
Зуб с недоумением оглянулся на Паньку. — Это он с тобой шутит, — усмехнулся тот. — Домовые все так шутят. Был домушник, стал домовой... Не обращай внимания.
Завязав обрывком мешок, старуха сняла со своей цыплячьей шеи ключ на тесемке. Отодвинув к стене расшатанный стол, который стоял на крышке подполья, она отомкнула огромный амбарный замок. Крышка была массивная и тяжелая.
— Помочь, карга? — ехидно спросил Панька. Старуха испуганно глянула на него и полезла в подполье, увлекая за собой мешок и бормоча что-то о «помощничках», которых никак черт не приберет. Прежде чем исчезнуть, она подозрительно огляделась, приговаривая:
— Упаси, господи, рабу твою...
И уж потом закрыла за собой люк.
— Нет, не упасет, — недобро усмехнулся Панька. — Она бога на черта променяла. Теперь не упасет.
Он задумчиво посмотрел на закрытый люк и сказал:
— Слышь, шкет, если за ней туда полезть, у нее разрыв сердца случится. От жадности. Она теперь не вылезет, пока всю кубышку не пересчитает.
Кто-то стал бухать в дверь.
— Эй, карга, чего заперлась? — донесся грубый голос.
Панька кинулся открывать.
— Кореша! Чита со Стаськой, — не то с радостью, не то с беспокойством сказал он. — Мировые мужики, сам увидишь.
Вошли два парня. У одного, высокого и сутулого, было какое-то обезьянье обличив. Зуб сразу смекнул, что это и есть Чита. Лоб у него чуть шире школьной линейки, близко посаженные глаза смотрели откуда-то из глубины, как из засады, а нижняя челюсть занимает добрую часть вытянутого лица. Другой — невысокий, коренастый. Наверно Стаська. Был он вареный, словно трое суток не спавший, имел лицо из тех, которые и с десятого раза не запоминаются — широкое, расплывчатое.
— Кто такой? — строго спросил Чита, кивнув в сторону Зуба.
— Хороший парень, в Сибирь навострился, — ответил Панька с преувеличенной оживленностью. Он снова задвинул засов. — Помог тут мне багаж доставить. Надежный мужик.
Чита и Стаська мерили Зуба недружелюбными взглядами, а Панька все тараторил — рассказывал, что знал о нем, упирая на то, что «мужик надежный». Чита будто и не слушал его.
— На чём работаешь? — спросил он Зуба. Тот захлопал глазами, не зная, что ответить.
— Ясно, — презрительно покривил губы Чита. — Надежный... Тебе, Паня, в детский садик надо. Воспитательницей. Любишь ты это дело — сопли фраерам утирать.
— А что? — заоправдывался тот. — С ним в самый раз вагоны бомбить. Он же в фэзэушном, на него и внимания...
— Дура! — резко сказал Чита. — А если твоего фэзэушника захомутают? Он же, как ягненок, расколется!
— Кто, этот?! — будто бы возмутился Панька. — Да он...
— Заткнись, падла! — заревел вдруг Чита. Подойдя вплотную к Паньке, он тихо, почти ласково спросил: — Ты помнишь своего Леника-грамотейчика которого? Ну-ка, вспомни Леника, параша камерная. Может, ты по лесоповалу стосковался, а? Может, думаешь, мы со Стаськой мало баланды там похлебали?
— Чита, Чита, — бормотал побледневший Панька .— Леник же совсем другое, Леник же псих был, больной...
— Так я сейчас сделаю, что ты тоже больной будешь, параша вонючая.
— Чита, ну кончай, — пятился в угол Панька.
— Так вот, паскуда, Случись чего-нибудь такое, я тебя первого пришью, — наступая на него, по-прежнему мягко и негромко продолжал Чита, и от этого его ласкового голоса у Зуба вдоль позвонка забегали мурашки, — Все ясно, Панечка? Вопросиков ко мне не поимеете?
— Не поимею, — выдохнул Панька и обмяк.
— Может, ты хочешь поинтересоваться, больно это будет или нет? — не отставал Чита.
— Не хочу.
— Вот так, Панечка. Слово ты мое знаешь, Ну-ка скажи, знаешь или нет.
— Знаю.
— Какое оно слово, а?
— Да знаю, Чита!
Стаська все это время стоял столбом и не проронил ни слова. Он только перескакивал своими сонными глазами с одного на другого, не поворачивая головы. Длинные его руки висели так, словно были непомерно тяжелыми и тянули вниз.
Чита вроде успокоился, оставив Паньку в покое. Но вдруг он молниеносно развернулся к Зубу, сгреб его одной рукой за грудки и рванул на себя. Стрельнула куда-то пуговица.
— Ну, фр-раер, гляди! — задышал он в лицо. — Если что, из могилы выну!
Он еще некоторое время держал в пятерне гимнастерку, и Зубу становилось трудно дышать. Глаза у Читы были ледяные, в руке чувствовалась страшная сила.
Панька, по всем приметам, хорошо знал цену обещаниям Читы. Он все не выходил из угла, стоял бледный, съежившийся, даже слегка передернул плечами. Потом все же решился нарушить тяжело нависшую тишину.
— Мужики, тут это.., дело такое, — сбивчиво заговорил он, когда Чита разжал, наконец, пятерню и устало сел на лавку. — Тут одна дамочка два пузыря коньяка послала, очень просила принять. А то, грит, разобижусь. Хи-хи...
Он преувеличенно весело засмеялся, достал из-под лавки бутылки и ловко раскупорил одну за другой. Покосившись на них, Чита презрительно бросил:
— Интеллигенция вшивая... Где карга?
Панька указал глазами ча крышку подполья. Чита поднялся с лавки и стал на крышку. Криво усмехнувшись, он тихо, неразборчиво сказал:
— Уютно ей там будет, если что. Зажилась, грешница...
— А куда багаж будем носить! — спросил Панька.
— У нее там и без багажа хватает.
Снизу послышался нетерпеливый стук. Чита сошел с крышки, которая затем медленно поднялась. Из темного квадрата показалась косматая старухина голова и горб. Пахнуло свечной гарью.