— Уметь надо! — засмеялся парень, пряча в бумажник фотографию. Он был снят на ней всей семьей. — Я уже походил?
— Ишь ты! У тебя же не в масть! Забирай свою даму.
— Думал, не заметите, — посмеивался парень, снова засовывая бумажник в боковой карман пиджака.
Там были еще деньги. И не так уж мало. Зуб не мог это не заметить, потому что парень разворачивал свой портмоне перед самым его носом. Зуб еще подумал, что нельзя быть таким беспечным — бросать бумажник в пиджаке. Мало ли всяких ходит.
Поезд катил и катил без остановок, покачиваясь и бодро подрагивая, словно ему неведома была усталость. Время от времени вздыхала тетка, делая вид, что ей невтерпеж больше ехать. А картежники все резались в «дурака». Тетка не выдержала — полезла на вторую полку.
За окном уже была темень, когда Зуб решил, что ему тоже пора на покой. Уже по привычке он залез на верхнюю полку, расстелил там телогрейку и лег. Вот было бы хорошо доехать спокойно до самого Новосибирска, чтоб его никто не трогал. — Хватит, башка трещит от этих карт, — сказал один из игроков. — Пойдемте перекурим.
Все трое ушли в тамбур. Зуб посмотрел вниз. Пиджак покачивался на крючке у окна. А что, если...
Тетка спала на своей полке, отвернувшись к стене,
Зуб резко поднялся на локте. Сердце заколотилось как после бега. А что, если... Он отсчитает двадцать рублей — ровно столько, сколько у него украл Салкин.
Сейчас он спустится вниз... В вагоне почти все спят... В конце концов он мог бы взять восемьдесят— за ребят тоже. Но он возьмет только двадцать, чужие деньги ему не нужны... А там ищи-свищи.
Он представил, как парень хватится денег, как сообразит, кто их взял, и будет клясть Зуба на чем свет стоит. А ведь у него трое детей. Разве они виноваты, что какой-то подонок Салкин у какого-то ротозея...
Зуб понял, что не сможет этого сделать. Он лег, и сердце помаленьку стало успокаиваться. Подумалось, что если бы бригадир с Федотычем, тезка из Бугуруслана узнали, какой он есть на самом деле, они, наверно, плюнули бы ему в физиономию. А девчушка-мотылек шарахнулась бы от него как от чумы.
Глядя над собой в потолок, Зуб уговаривал самого себя, что это была случайная, глупая мысль, можно сказать, шутка, что на самом деле он ничего такого и не собирался сделать, потому что в душе у него нет салкинской грязи. Наоборот, если бы кто вздумал спереть бумажник, он сам бы не дал этого сделать. А ну, сказал бы, положь на место, мразь такая-сякая! Работать надо!
Подумав так, Зуб стал поглядывать вниз. Вдруг и в самом деле. Но в их купе никто не заходил, пиджак сиротливо покачивался на крючке у окна. Совсем успокоившись, Зуб стал злиться на парня. Куда ж это годится — иметь троих детей и быть такой тетерей! Минут десять уже торчит в тамбуре. Тут не то что бумажник, все можно вынести из вагона. Ничего, сейчас он вернется, а Зуб скажет ему сверху: слушай, мол, картежник, ты там прохлаждаешься в свое удовольствие, а я твой пиджак карауль, да? Вот пусть вернется, разиня.
Минут через пять «разиня» вернулся, даже не взглянув на свой пиджак. Если бы он исчез, парень и тогда не вдруг хватился бы его. Зуб, конечно, ничего ему не сказал. Проучит кто-нибудь, тогда сам поймет.
Уже засыпая. Зуб слышал, как хозяин бумажника уговаривал остальных еще перекинуться в картишки.
— Втроем неинтересно, — отвечали ему. — Был бы четвертый.
— А ну, спроси у него.
— Парень, в карты будешь?
Зуб с полусна дрыгнул ногой, когда его тронула чья-то рука.
— Брыкается чего-то.
— Ладно, пусть спит...
52
Спал он невозможно долго. Затекал один бок — он поворачивался на другой. Давно наступило утро, а он все спал. Сквозь сон слышал названия станций и знал, что билет его кончился. Однако он и не думал покидать свою полку, мечтая только о том, чтобы его подольше не стаскивали вниз.
Окончательно проснулся он только к полудню. Долго лежал на спине, глядя в потолок. Ступни ног болели сильнее прежнего. Они словно разбухли, и ботинки стали тесными. Как же он забыл разуться? Надо было обязательно скинуть ботинки.
Зуб вспомнил, что за все эти дни разувался только трижды—возле меловых гор, где ремонтировали пути, когда купался в реке и еще когда спал на трех матрацах. Надо бы посмотреть, что сделалось с ногами. Но Зуб все лежал, не решаясь расстаться с полкой. Казалось, что, расставшись с полкой, он расстанется и с относительно спокойной жизнью.
Кто-то спросил, который час, и ему ответили, что половина третьего. По голосам он понял, что и тетка, и картежники давно сошли на своих станциях. Внизу были новые пассажиры.
— ...Ну вот скажи, если ты такой ученый, — вопрошал какой-то сипловатый голос. — Зачем Гагарин летал туда, в этот самый космос?
— Как зачем? — удивлялся голос помоложе. — Изучал, зачем же еще.
— А чего там изучать, если там даже воздуха нет? У нас что, на земле нечего изучать?
— Так он и изучал землю. Только сверху.
— Какого ляда он сверху увидит? — напирал хозяин сипловатого голоса. — Под носом ничего не видим, а он — сверху. Давеча на стройку нам половую доску привезли. Сухонькая, звоненькая, такую попробуй достать. А они, паразиты, прям на дорогу выгрузили. Да следом МАЗ проехал. Колесом — хряп! Половины досок как и не бывало. Вот что изучать надо! А сверху такого не увидишь.
— Отец, знаете, как это называется? Демагогия.
— Что за зверь такой — гогия?
— Это когда языком попусту мелют.
— Ишь ты, ученый какой! Молод ты еще слова мне такие говорить! Я сызмальства в работе, а он мне — попусту...
— Не обижайтесь, отец, скажите лучше, вы видели, как доски ломали?
— Знаю, знаю, куда гнешь! Народное, скажешь, добро, каждый, мол, должон присматривать.
— Конечно, скажу.
— А я, неученый, другое тебе скажу: каждый сверчок знай свой шесток. Я стекольщик, я и стеклю. А он — контроль, пускай он и смотрит, чтоб не ломали. Каждый делай свое. Вот и порядок будет.
— Ну, отец, это уж совсем неинтересно.
— Ага, ты хочешь, чтобы я всякого обормота самолично за руку хватал, да чтоб они мне потом рыло начистили? Тогда б тебе было очень интересно,..
Каких только разговоров не наслушаешься за дорогу! Но сейчас Зуба больше интересовали собственные ноги, чем чужие споры. И еще интересовало, не проскочит ли он невзначай Новосибирск. Уж больно долго едет.
Полежав еще с полчаса, он свесил голову и спросил осевшим от долгого молчания голосом, был ли Новосибирск. Взъерошенный после спора стекольщик сердито стрельнул в него глазом и ничего не сказал, А читавший газету человек в очках посмотрел на часы и ответил: — Часа через два будет.
Подумав, что перед таким большим городом, как Новосибирск, обязательно станут гонять «зайцев». Зуб решил, что пора и честь знать — проехаться на крыше.
На пол он ступил как на ножи и испугался. Хотел тут же разуться, посмотреть на ступни, но раздумал. Надел фуфайку и двинулся в конец вагона. Шел как инвалид и радовался, что никто за ним
не гонится.
Пока искал открытую дверь, ноги помаленьку растоптались. Стало терпимо.
На крыше уже не было так вольготно, как раньше — теперь над ней тянулся толстый провод. Напряжение в нем, должно быть, такое, что прикоснись, и сгоришь. Где-то на полдороге от Челябинска поезд стал тащить электровоз.
Опасливо поглядывая на провод, Зуб уселся на краю крыши, подставив спину холодному ветру. Первым делом он скинул с ноги ботинок и присвистнул. Распухшая ступня, особенно пятка, была усеяна крошечными, но глубокими дырочками, словно в нее пальнули мельчайшей дробью. Такого Зуб еще не видывал, и что делать с этим, не знал. «Ноги надо мыть перед сном, — с ухмылкой подумал он. — Теплой водой с детским мылом».
Надо бы проветрить ноги, подсушить, но бил такой лютый ветер, что сразу пришлось обуться. Ничего, не отвалятся за двое или трое суток. Уж за это время он постарается добраться до места.