— Марк скоро вернется, — сказал он.
— Почему ты послал его, Гидеон?
— Потому что верил ему как самому себе.
Они стояли молча, обнявшись, потом она спросила: — Если он вернется, с какой стороны он придет, Гидеон?
— Не знаю. С какой будет удобней.
— Ты думаешь, он придет, Гидеон?
— Думаю, что придет, — сказал он.
— Значит, придет. Как ты говоришь, так всегда и бывает.
Он повернул ее к себе лицом и сказал: — Рэчел, детка, я люблю тебя.
Она подняла руку и погладила его по лицу.
— Верь мне, голубка, я всегда любил тебя. Меня сделали чем-то, чем я никогда не хотел быть. Народу нужен был такой человек, и я стал таким, как ему нужно, а для тебя — для тебя я стал чужим. И я ничего не мог с этим поделать. Может быть, если б я был другим человеком, сильнее, лучше...
— Ты хороший человек, Гидеон, — прошептала она.
— Что я! В том и сила народа, что он мог взять такого, как я, и научать его что делать. И, все-таки, я не знаю. Я не знаю, какой путь правильный. Когда-нибудь будут люди, которые будут знать. Они поймут, почему оказалось возможным то, что происходит сейчас, они сумеют объединить весь народ и построить что-то прочное, что уже нельзя будет сжечь...
— Гидеон, детка, любимый мой, — зашептала Рэчел, как когда-то, в прежние дни:
Они еще долго сидели на ступеньках. Рэчел заснула в его объятиях. На Гидеона тоже временами находила дремота. Он проснулся от того, что Ганнибал Вашингтон тронув его за плечо, сказал:
— Гидеон, уже светает.
И тогда с острой, холодной болью в сердце он понял, что Марк не вернется.
В этот день — второй день осады — клановцы ближе подтянули свои линии. Их теперь было, по меньшей мере, пять или шесть сотен, и действовали они более организованно. Они подползли на расстояние выстрела, выкопали ямки аз земле, залегли и открыли непрерывный снайперский огонь. В загородке, позади повозок, было ранено два мула и корова, их пришлось прирезать, но других потерь не было. Женщин и детей перевели в большой зал, стены обложили матрацами и досками. Гидеон распорядился, чтобы никто не отвечал на огонь, кроме двух лучших стрелков — Уила Буна и Ганнибала Вашингтона. Они забрались на крышу и легли рядом; протерев прицел, они долго, иногда по пять минут, ловили цель на мушку и с бесконечной осторожностью спускали крючок. Уил Бун все рассказывал о своем прадеде — как он за сто ярдов попадал в белку, как он делал то, как он делал это, пока, наконец, Ганнибал Вашингтон, потеряв терпение, не спросил:
— Да кто он был такой, твой прадед?
— Ах ты, глупый негр, вот уж подлинно темнота. Да кто же он мог быть, как ты думаешь? Мою-то фамилию ты знаешь? Ну-ка, сообрази.
Но их меткий огонь привлек внимание клановцев. Две или три сотни винтовок начали бить по крыше. Пули ударяли в карниз, щепки летели в лица лежавшим; после десяти минут такого обстрела Ганнибал Вашингтон с беззвучным вздохом уронил голову на приклад своего спенсера. Уил Бун толкнул его, потом, яростно ругаясь вполголоса, стал стрелять раз за разом, так что винтовка накалилась у него в руках. Но немного погодя и она умолкла.
Их похоронили между флигелями за баррикадой, где стояли коровы, лошади и мулы. Никто не плакал; люди стояли молча, с сухими глазами, с угрюмыми, до странности постаревшими лицами; даже у детей лица были как у стариков. Брат Питер прочитал из псалмов: «В горести воззвал я ко господу, и он услышал меня». Слушая его, глядя на мертвых, Гидеон думал о том, что не помнит такого времени, когда не было Ганнибала Вашингтона, когда рядом, верным спутником всей его жизни, не шел этот маленький негр, похожий на гнома, черный, как уголь, кроткий, спокойный, мужественный; человек с огромным достоинством; мастер на всякое дело; всеобщий советчик, которому все поверяли свои горести, обиды и сомнения. А теперь он лежал в теплой Каролинской земле, рядом с белым, чьим прадедом был Даниэль Бун.
Стрельба продолжалась всю ночь, но на рассвете вдруг стихла. Наступила необыкновенная тишина. В тишине люди сели к столу за завтрак. В тишине Джеф стоял над маленьким краснолицым клановцем, глядя, как тот умирает, так и не узнав ни его имени, ни откуда он, ни какие побуждения привели его в Карвел.
В тишине на поляну вышел Бентли с белым флагом в руках и крикнул: — Можно подойти?
Ему никто не ответил. Он продолжал медленно итти к дому, не доходя пятидесяти ярдов остановился и стал выкрикивать то, что ему надобно было сказать. В Карвеле есть врач, Джеф Джексон. Старый доктор Лид уже неделю пьет без просыпу, от него никакого толку. У них, у клановцев, есть раненые. У одного перебита нога, раздулась, как бревно, надо ее отрезать, не то он умрет. Так вот, не придет ли Джеф Джексон к ним оказать помощь их раненым? Они дают слово, что отпустят его назад.