Гидеон спросил, какое сегодня число. В щели дул холодный ветер — может быть, сейчас уже 14 января? Но брат Питер догадался посмотреть на штемпель на конверте.
— Тут сказано 2 января.
— Далеко итти в Чарльстон, — вздохнул Ганнибал Вашингтон. — Он немножко завидовал Гидеону.
— Так нельзя итти, — сказал Гидеон, смущенно оглядывая свои рваные бумажные штаны, линялую синюю куртку, сбитые армейские сапоги.
— Да, не годится, — подтвердил брат Питер. — Мой черный сюртук — возьми его. Один рукав порван. Рэчел починит. Тебе, верно, тесный, но, может, налезет.
— У Фердинанда есть хорошие штаны.
— У Трупера есть дома старая шляпа, высокая, как печная труба, очень красивая. Помята немножко, но очень красивая.
— Гидеон, детка, я выстираю тебе рубашку и починю, — сказала Рэчел.
Ганнибал Вашингтон великодушно предложил: — У меня старые часы, один янки дал в армии... — Эти часы составляли его самое драгоценное достояние. Гидеон был растроган: как они все его любят! — Возьми часы, Гидеон, — продолжал Ганнибал. — Они не ходят, середка выскочила, а носить — красиво.
— Надо носовой платок, — решил брат Питер. — Не как у негров — тряпка вытирать пот, а платок, — положить в карман на груди, как у белых. У меня кусок ситца, белый с красным, Рэчел сошьет.
Вот как случилось, что Гидеон Джексон отправился в дальний путь в Чарльстон. Два дня спустя, ранним погожим утром, он покинул Карвел и теперь шагал уже за несколько миль от дома по пыльной дороге, лихо сдвинув на затылок высокую шляпу, распевая звучным голосом старый марш своего полка:
Не растет трава, не растет трава
На дороге свободы,
Не растет трава, не растет трава На дороге свободы.
Мы идем, Джон Браун,
Мы идем, отец,
Мы идем по дороге свободы.
Дерзкая песня! Распевать такую песню на дороге в штате Южная Каролина могло стоить человеку жизни, но у Гидеона сейчас душа веселилась. До Чарльстона итти сто миль — сто миль по ровной, гладкой дороге, а Гидеон любил ходить. Теперь, когда жребий был брошен, он чувствовал себя счастливым и беззаботным, как мальчишка, убежавший ловить рыбу в запретном месте. Позже старые сомнения и тревоги вернутся, но что, кроме ликования, мог ощущать вчерашний раб, предвкушая такую долгую прогулку?
Перед его уходом из Карвела возник спор — брать ему с собой ружье или нет. Безоружному в дороге было небезопасно, но Гидеон согласился с братом Питером, что не годится являться в конвент с винтовкой в руках.
— Приди с миром и любовью в сердце — и в руках тоже, — сказал брат Питер.
И ведь в кармане на груди у него лежал мандат правительства Соединенных Штатов: кто же посмеет его тронуть? «Правительственный пакет» было написано на желтом конверте. Даже смешно, как у него сердце то падало, то взлетало, и надежды то разгорались, то гасли; его попеременно охватывал то страх, то ликующая радость. Ветер гудел в соснах по обеим сторонам дороги, а Гидеон шагал, зажав подмышкой сверток с краюхой хлеба и ломтем холодной свинины, распевая песню и размышляя о том, что выйдет из этого конвента. Странно, что чем больше он об этом думал, тем тверже становилась его уверенность в том, что конвент положит начало новому государству и новой жизни: как же ему было не робеть и как же ему было не испытывать гордости!
Впереди сосны стали редеть. Открылась небольшая росчисть — площадью акров в десять — и на ней дощатый домишко. Это был хутор Абнера Лейта — его до сих пор называли по-старинке хутором, хотя и сам Абнер и еще раньше его отец уже были издольщиками у Карвелов. Абнер Лейт был белый; рослый, костлявый, рыжеволосый человек, который говорил не спеша и ко всему на свете относился подозрительно и недоверчиво. Жилось ему нелегко — еле удавалось прокормиться; если урожай был хороший — все забирали Карвелы, а если плохой — ему насчитывали еще долгу. Когда началась война, Абнер Лейт ушел в армию вместе с полком Дадли Карвела. За первые три с половиной года он был четырежды ранен и побывал в стольких сражениях, что и не упомнишь; потом попал в плен и остальные годы до окончания войны провел у янки в лагере для военнопленных. Пока его не было, его жена с четырьмя детьми каким-то образом ухитрилась не умереть с голоду; как — он не спрашивал, а она не хотела даже вспоминать. Теперь он вернулся и уже дважды снимал урожай. Жилось ему и сейчас неважно, но все же лучше, чем раньше. Уже то было хорошо, что Карвелы про него позабыли; он сеял маис, держал кур и несколько свиней; в первый раз в жизни он с семьей ел досыта.
Абнер Лейт ненавидел негров — почему, он и сам не знал; так уж полагалось. Плантаторов он тоже ненавидел — но тут он точно знал, за что и почему. Его отношения с Гидеоном представляли смесь уважения и враждебности. Сейчас, когда Гидеон подошел к его участку, Абнер Лейт стоял у изгороди, опершись на лопату.